«вшивая биржа».
Если в булочной «вокруг горячих железных ящиков стояла постоянная толпа, жующая знаменитые филипповские жареные пирожки с мясом, яйцами, рисом, грибами, творогом, изюмом и вареньем, публика – от учащейся молодежи до старых чиновников во фризовых шинелях и от расфранченных дам до бедно одетых рабочих женщин», то завсегдатаями «вшивой биржи» были совсем иные люди:
«Их мало кто знал, зато они знали всех, но у них не было обычая подавать вида, что они знакомы между собой. Сидя рядом, перекидывались словами, иной подходил к занятому уже столу и просил, будто у незнакомых, разрешения сесть. Любимое место подальше от окон, поближе к темному углу.
Эта публика – аферисты, комиссионеры, подводчики краж, устроители темных дел, агенты игорных домов, завлекающие в свои притоны неопытных любителей азарта, клубные арапы и шулера. Последние после бессонных ночей, проведенных в притонах и клубах, проснувшись в полдень, собирались к Филиппову пить чай и выработать план следующей ночи.
У сыщиков, то и дело забегавших в кофейную, эта публика была известна под рубрикой: «играющие». В дни бегов и скачек, часа за два до начала, кофейная переполняется разнокалиберной публикой с беговыми и скаковыми афишами в руках. Тут и купцы, и чиновники, и богатая молодежь – все заядлые игроки в тотализатор.
Они являются сюда для свидания с «играющими» и «жучками» – завсегдатаями ипподромов, чтобы получить от них отметки, на какую лошадь можно выиграть. «Жучки» их сводят с шулерами, и начинается вербовка в игорные дома.
За час до начала скачек кофейная пустеет – все на ипподроме, кроме случайной, пришлой публики. «Играющие» уже больше не появляются: с ипподрома – в клубы, в игорные дома их путь.
«Играющие» тогда уже стало обычным словом, чуть ли не характеризующим сословие, цех, дающий, так сказать, право жительства в Москве. То и дело полиции при арестах приходилось довольствоваться ответами на вопрос о роде занятий одним словом: «играющий».
Вот дословный разговор в участке при допросе весьма солидного франта:
– Ваше занятие?
– Играющий.
– Не понимаю! Я спрашиваю вас, чем вы добываете средства для жизни?
– Играющий я! Добываю средства игрой в тотализатор, в императорских скаковом и беговом обществах, картами, как сами знаете, выпускаемыми императорским воспитательным домом… Играю в игры, разрешенные правительством…
И, отпущенный, прямо шел к Филиппову пить свой утренний кофе.
Но доступ в кофейную имели не все. На стенах пестрели вывески: «Собак не водить» и «Нижним чинам вход воспрещается».
Вспоминается один случай. Как‑то незадолго до японской войны у окна сидел с барышней ученик военно‑фельдшерской школы, погоны которого можно было принять за офицерские. Дальше, у другого окна, сидел, углубясь в чтение журнала, старик. Он был в прорезиненной, застегнутой у ворота накидке.
Входит, гремя саблей, юный гусарский офицер с дамой под ручку. На даме шляпа величиной чуть не с аэроплан. Сбросив швейцару пальто, офицер идет и не находит места: все столы заняты… Вдруг взгляд его падает на юношу‑военного. Офицер быстро подходит и становится перед ним. Последний встает перед начальством, а дама офицера, чувствуя себя в полном праве, садится на его место.
– Потрудитесь оставить кофейную, видите, что написано? – указывает офицер на вывеску.
Но не успел офицер опустить свой перст, указывающий на вывеску, как вдруг раздается голос:
– Корнет, пожалуйте сюда!
Публика смотрит. Вместо скромного в накидке старика за столиком сидел величественный генерал Драгомиров, профессор Военной академии.
Корнет бросил свою даму и вытянулся перед генералом.
– Потрудитесь оставить кофейную, вы должны были занять место только с моего разрешения. А нижнему чину разрешил я. Идите!
Сконфуженный корнет, подобрав саблю, заторопился к выходу. А юноша‑военный занял свое место у огромного окна с зеркальным стеклом».
Даже странно, что среди посетителей «вшивой биржи» наш «оберзнайка и король московских репортеров» (так Гиляровского аттестовал Чехов) не заметил Владимира Маяковского, в молодости любившего полакомиться филипповскими пирожными.
В это время поэт поступал в Училище живописи, ваяния и зодчества и брал уроки у художника Петра Келина, вспоминавшего:
«Осенью в 1911 году Маяковский второй раз держал экзамен в Школу живописи. На экзаменах обычно рисовали обнаженную фигуру и гипсовую голову. Давали по три часа на каждую работу. Экзамены продолжались шесть дней. Я всегда в эти дни очень волновался за своих учеников, не спал ночей. И вот приходит с экзамена Маяковский:
– Петр Иванович, ваша правда! Помните, как вы учили делать обнаженную натуру? Я начал от пальца ноги и весь силуэт фигуры очертил одной линией, положил кое‑где тени и вот – в фигурном классе!
Его действительно приняли сразу в фигурный класс, так что он (как я ему и говорил) года не потерял. После его поступления в Школу живописи я часто встречался с ним в кафе Филиппова. С ним всегда было интересно беседовать. Он был очень интуитивный человек. Всегда говорил:
– Ах черт, факты! Что вы мне факты суете, вы должны сами чувствовать, что правда, а что неправда. Придумайте что‑нибудь сами, и это будет правдиво».
Интерьер филипповской кофейни даже более ценен, чем само питейное заведение. А история создания его такова. Скульптор Сергей Тимофеевич Коненков в очередной раз приехал в Москву в августе 1905 г., и тут же получил выгодное предложение известной московской фирмы Гладкова и Козлова выполнить декоративно‑оформительские работы по созданию скульптурных изваяний, лепнины и живописных украшений в новой кофейне Филиппова.
Коненков предложил своему другу Петру Петровичу Кончаловскому принять участие в выполнении живописных работ, а сам сразу принялся за разработку эскизов декоративного убранства кафе. Он отгородил себе угол в будущем помещении кафе и решил лепить на месте.
Но работал Коненков не один. Ему помогали форматоры из московского союза лепщиков, которые делали формы из слепленных Коненковым глиняных фигур. Вначале нужно было изготовить эскиз, для которого позировали училищные натурщики. Эскиз на темы вакханалии (празднества древнегреческих вакхов и вакханок) показали самому Филиппову и нанятому им архитектору Эйхенвальду. Им понравилось. И Коненков стал работать над скульптурами «Вакханка», «Вакх», а также наиболее выразительной – «Пиршество вакхов».
Филипповская булочная. 1900‑е гг.
Однажды, чтобы позировать Коненкову в образе соблазнительной вакханки, к нему на Тверскую пришла красивая молодая натурщица.
«– Я из Училища живописи, ваяния и зодчества. Меня зовут Таня… Таня Коняева.
Погруженный в себя скульптор не сразу понял, что девушка, неслышно вошедшая в помещение, где среди бочек с зеленоватой глиной и пыльных ящиков с гашеной известью он колдовал над лукавым солнцеликим Вакхом, обращается к нему. Оторвался от станка хмурый, раздосадованный. Мгновение назад он был
