20 января состоялся драматический разговор Танака с Чичериным.[129] Нарком подтвердил, что «правительство считает эту формулу окончательной. Оно постановило не подвергать ее пересмотру. Это постановление является для меня обязательным и окончательным». Танака заговорил о важности момента, подчеркивая, что за конкретным вопросом рыболовной конвенции стоит судьба глобального взаимопонимания Японии и СССР: «Именно теперь происходит попытка сближения с нами. Но если этот в высшей степени важный и благоприятный момент будет упущен, то опять усилятся противоположные тенденции… Иногда вопрос, кажущийся как будто второстепенным, играет решающую роль, когда речь идет о том, упустить или не упустить благоприятный момент».
Главным козырем посла был приезд Гото, о котором он говорил взволнованно и многословно. «Поездка к нам Гото есть один из тех благоприятных моментов, упустить который может иметь впоследствии отрицательные результаты. Япония стоит как бы на перепутье, и поездка Гото имеет громаднейшее значение для того, чтобы повести Японию по дружественному нам пути. Для развития добрых отношений между нами поездка Гото имеет решающее значение. Завтра он уезжает. Он чрезвычайно энергично стремился к тому, чтобы добиться с нами соглашения. Он в высшей степени озабочен этим вопросом, ибо, если данное ему поручение кончится разрывом переговоров, это нанесет удар всей его миссии и поведет к обратным результатам. Он пользуется в Японии громадной известностью, и вся Япония смотрит, чем кончится его поездка. Это в высшей степени важный момент в отношениях между нашими странами. Вся Япония смотрит на него, и если окажется, что порученное ему дело кончилось разрывом переговоров, это даст в Японии толчок, чтобы повернуть к обратным тенденциям. В Японии будет создано впечатление о неуспехе миссии Гото, долженствовавшей иметь решающее значение. Если мы обмениваемся с Гото весьма дружественными общими заверениями, а в то же время в практических вопросах у нас происходит разрыв, то из этого будут сделаны выводы общественным мнением в Японии… Сам Гото глубоко опечален и в высшей степени разочарован тем, что его дружественные усилия не увенчались успехом».
Беседа Танака с Чичериным напоминала разговор двух глухих, которые отказываются слышать аргументы друг друга. Однако уже в начале разговора посол дал понять, что японская сторона готова пойти на последний компромисс, если и партнер сделает ей шаг навстречу. Можно предположить, что это была личная инициатива Гото, который не хотел уезжать из Москвы с пустыми руками, – совсем как Мацуока в апреле 1941 г., который в последний момент все-таки сумел договориться со Сталиным о ликвидации японских концессий на Северном Сахалине, чтобы заключить пакт о нейтралитете. Однако Чичерин был непоколебим, ссылаясь на то, что конвенция уже закончена и парафирована, а японская сторона пытается выставить после этого дополнительные условия.
21 января Гото нанес прощальный визит наркому. Вечером того же дня Танака сообщил в НКИД, что японское правительство приняло советскую формулу и уполномочило его подписать конвенцию. Связь этого решения с отъездом Гото очевидна. Конвенция была подписана два дня спустя, когда он уже покинул Москву, но знал, что цель достигнута и можно со спокойной душой отправляться домой. Полагаю, именно он убедил премьера – решение зависело в первую очередь от него – согласиться на уступки ради успешного достижения главной цели.
Теперь рассмотрим «китайские дела» на московских переговорах. В отличие от двух предыдущих, это был политический, даже геополитический вопрос – пожалуй, самый важный среди трех, поэтому именно ему были в основном посвящены две беседы Гото со Сталиным. Обеспокоенный усилением инспирируемой и поддерживаемой Москвой коммунистической пропаганды в Северном Китае, Гото еще в конце 1926 г. говорил Довгалевскому, что «японо-советское соглашение по вопросу о Северо-Восточном Китае ускорило бы процесс «стабилизации» Китая, следствием чего было бы участие Китая в соглашении. По мнению Гото, это тройственное соглашение привело бы к новому соотношению сил в бассейне Тихого океана и перераспределению богатств этого района. В ответ ему было разъяснено, что Советский Союз не может вступать в какие-либо соглашения о третьих странах без их ведома. План тройственного соглашения не вызвал возражений».[130]
19 января 1927 г. Гото вызвал к себе Мицукава Камэтаро, профессора университета Такусеку (в котором был ректором), молодого, но уже признанного специалиста по Китаю. Изложив свое видение ситуации, Гото попросил его составить меморандум о русско-японском сотрудничестве в деле решения китайских проблем, который собирался распространить для обсуждения среди влиятельных представителей политических и деловых кругов. Мицукава немедленно взялся за работу и уже на следующий день вручил документ довольному ректору. После смерти Гото он обнародовал меморандум, но публикация была сделана не очень аккуратно, поэтому в 1990 г. историк М. Есимура републиковал его по автографу.[131]
Знакомство с меморандумом показывает, что он был использован и во время визита в Москву. Гото подчеркивал важность именно двустороннего сотрудничества Японии и СССР в деле обеспечения политической стабильности в Китае, которая станет гарантом успешного экономического освоения и развития региона. После Синьхайской революции 1911 г. Китай перестал существовать как единое централизованное государство, поэтому предложения Гото касались в основном Маньчжурии, независимой де-факто территории, где единолично правил «старый маршал» Чжан Цзолин – типичный представитель категории военных-феодалов-гангстеров, в руках которых в 1910-1920-е годы оказалась большая часть бывшей Срединной империи. Чжан Цзолин находился под влиянием японцев (одновременно стараясь найти modus vivendi с северным соседом), но в середине двадцатых попытался избавиться от их опеки и переориентироваться на США и Великобританию. 4 июля 1928 г., через полгода после визита Гото в Москву, он был убит в результате покушения, организованного группой офицеров Квантунской армии, однако его сын и преемник «молодой маршал» Чжан Сюэлян занял еще более антияпонскую и антисоветскую позицию, что привело сначала к конфликту с СССР в 1929 г., а затем к «Маньчжурскому инциденту» 1931 г. В итоге Квантунская армия полностью оккупировала Маньчжурию, где было создано государство Маньчжоу-Го, находившееся под контролем Японии.
План Гото был ориентирован как раз на предотвращение конфликтов, поскольку и он, и Мицукава были связаны с деловыми, а не с военными кругами. Их беспокоило усиление агрессивной коммунистической пропаганды, причем не столько в самой Маньчжурии, где «старый маршал» искоренял ее с помощью беспощадных репрессий, сколько в соседних провинциях. Гото был за сотрудничество с «большевистской Россией», но против «большевизации Китая», как прямо сказано в меморандуме. Эти же идеи он изложил в записках для премьера Танака, одну из которых передал ему 15 июня 1927 г..[132] События показали, что Танака в полной мере воспринял идеи Гото, хотя – как военный – был больше склонен оправдывать расширение японского военного присутствия в регионе и даже применение силы. Но нет никаких сомнений в том, что идеи и планы, изложенные Гото в Москве, получили предварительное одобрение премьера.
Когда в Москве Гото вернулся к этой теме, Чичерин сразу же поставил вопрос перед политбюро. 29 декабря «Инстанция» постановила: «Поручить т. Чичерину при свидании с Гото заявить приблизительно следующее: 1) Мы согласны, что китайская проблема действительно представляет предмет общих интересов, который подлежит разрешению путем взаимного понимания, причем понятно, что китайская сторона не должна терпеть ущерба, как правильно говорит об этом меморандум барона <правильно: виконта, но для политбюро это, видимо, было не так важно. – В.М.> Гото. 2) Мы считаем, что престиж СССР в Китае, в китайском народе, достаточно велик, чтобы его поддержание могло требовать каких-либо экстраординарных мер. Что касается китайских коммунистов, то коммунистическая пропаганда, по нашему мнению, не представляет собой чего-либо особенного, из ряда вон выходящего, т.к. она существует везде во всех странах, в том числе и в Японии. Мы не понимаем той тревоги и беспокойства, которые проявляют некоторые японцы. Коммунистическая пропаганда является неизбежным спутником национального движения, и, коль скоро допущено национальное движение в Китае, обязательно будет иметь место и коммунистическая пропаганда. Наше отношение к китайским делам с точки зрения коммунистической пропаганды состоит в том, что мы придерживаемся абсолютного нейтралитета. Мы ни в коем случае не допустим, чтобы кто-либо из служащих наших учреждений в Китае когда-либо имел то или иное отношение к коммунистической пропаганде. Никто из наших служащих, уличенных или заподозренных в коммунистической пропаганде, не может быть оставлен в учреждении ни одной секунды. Пусть скажет Гото, что нужно еще предпринять, чтобы избавить японцев от преувеличенной, а иногда прямо смешной тревоги по поводу <коммунистической. – В.М.> пропаганды в Китае».[133] Можно не сомневаться, что Чичерин передал все в точности. Не вызывает сомнений и то, что Гото ему не поверил, но не подал виду.
