Фридлянд отстаивал революционно-демократический характер диктатуры как коалиции мелкой буржуазии и плебейства (см. гл. 1). Концепция восторжествовала в советской историографии и безраздельно господствовала до выступления В.Г. Ревуненкова.
Что касается раннего периода творчества Захера, то к нему приложим, по всей видимости, термин «экономический материализм». Убеждение в определяющей роли экономики, «социально-экономических детерминант» разделяли в конце ХIХ – начале ХХ вв. многие русские историки, представители «легального марксизма». К «экономическому материализму» был близок Кареев. А у Тарле даже обнаружилась склонность к абсолютизации роли «непреодолимых сил экономической эволюции» для хода и исхода революции. Торжеством этих сил над якобинской регламентацией экономики Тарле объяснял, в частности, «полный крах», с его точки зрения, максимума [317].
В известной мере удовлетворял такой подход и ранних советских историков-марксистов. Они тоже искали «экономическое объяснение» революции XVIII века, но стремились привести его в соответствие с формационной шкалой (феодализм – капитализм – социализм), поскольку именно формационность служила обоснованием социалистической революции и диктатуры пролетариата.
Положение о происходивших в дореволюционной французской экономике процессах капитализации и концентрации сделалось нормативным под влиянием Покровского [318] уже в середине 20-х годов. Показательна эволюция оценок Захера. В первом издании своего учебника он писал о «господстве мелкого производства» в дореволюционной французской экономике, о том что крупная промышленность находилась в «состоянии, крайне близком к зачаточному», что, несмотря на переход от ремесла к мануфактуре, экономическое развитие страны характеризовалось «положением, в котором находилось мелкое производство» [319]. При переиздании определяющими оказывались «окончательное завершение (формирования. – А.Г.) и полное торжество торгового капитализма» [320].
Однако капиталоцентризм у Захера оказался в противоречии с марксистско-ленинской схемой движущих сил Французской революции. Считая целями ее как революции буржуазной уничтожение препятствий для «окончательного перехода Франции к промышленному капитализму и установлению в ней буржуазно-капиталистического правопорядка», он делал категорический вывод: «Все силы, содействующие такому перерождению, являлись силами объективно прогрессивными; все силы, ему противодействующие, – объективно реакционными» [321].
«Объективно реакционными» оказывались в результате все не-буржуазные слои, коим капиталистический прогресс нес гибель. «Объективно реакционными», несмотря на «величайшую субъективную революционность», Захер называл и тех, кого советская историография тогда и потом особенно выделяла в качестве авангарда масс – «бешеных», поскольку выдвигаемое ими требование «ограничения накопления крупных состояний» означало, по Захеру, «остановку хода капиталистического развития страны» [322].
Отождествление исторического прогресса с капиталогенезом и вытекающее отсюда осуждение антикапитализма как утопии и к тому же – в отличие от тогдашнего социализма (в лице Бабёфа по преимуществу) – реакционной были общим местом для ранней советской историографии. Показательно, например, что С.М. Мо-носов, вышедший из Института красной профессуры, полностью солидаризовался с оценкой представителя другой «школы».
«Реакционность бешеных, – писал он, обозревая раннюю книгу Захера, – проявлялась не только в том, что они не были социалистами; помимо того, они были врагами капиталистического накопления, а в ту эпоху, в эпоху создания основ капиталистического общества, эта враждебность являлась идеей реакционной. И тов. Захер вполне прав, когда заявляет, что победа Жака Ру и представляемого им класса “обозначала бы полную неудачу революции”» [323].
Несмотря на формационный «акцент», советские историки отнюдь не отказались от «экономического материализма», свойственного «école russe». Положение резко изменилось, когда экономоцентризм директивно сменился классово-формационным детерминизмом. В монографии 1930 г. Захер уже находил прогрессивные черты в идеологии «бешеных», обусловленные тем, что Жак Ру и его сподвижники частично выражали настроения формировавшегося промышленного пролетариата. Однако с точки зрения канонизированного классового подхода этой поправки было уже недостаточно.
«Он (Захер), – утверждал участник разгромного обсуждения 1931 г., – не понял, что вне зависимости от субъективных идеалов революционной демократии XVIII ст. объективно их деятельность была революционно прогрессивной, так как именно она выкорчевывала во Франции остатки феодализма и тем самым объективно развязала развитие производительных сил страны» [324].
В целом методологическая [325] критика Захера на этом мероприятии Комакадемии и Общества историков-марксистов подчеркивала связь концепции Я.М. с подходами école russe, что и было обобщено наиболее близким к Тарле П.П. Щеголевым, который, подчеркнув, что влияние этой «школы» явилось «одним из основных источников целого ряда извращений марксизма на западном участке нашего исторического фронта», указывал на работы Захера. Последнему досталось за то, что, выступая «в роли защитника ортодоксии», «сам давал формулировки, не имеющие ничего общего с марксизмом» [326].
А прогрессивность «корчевания» феодализма утвердилась в советской историографии 30-х годов как безусловный и высший критерий вместе с абсолютизацией разрушительного значения революции («до основания, а затем»). Антикапитализм в результате получил новое освещение: в аспекте «корчевания» он был признан наиболее радикальным выражением антифеодализма.
Из позднейших рассуждений Захера выясняется, что именно его и раннюю советскую историографию подталкивало к экономоцентризму. Он отверг в довольно резкой форме совет И.С. Кона [327], чтобы я избрал темой кандидатской диссертации идеологические вопросы. «Обращая внимание на идеологическую подготовку Революции, очень трудно, – объяснял он мне, – найти путь между Сциллой: переоценкой роли идеологического момента (чем грешат все буржуазные литераторы) и Харибдой экономического материализма – игнорирования обратного влияния надстройки на базис. Чтобы найти правильную дорогу, необходимо иметь гораздо большую философскую подготовку, чем у Вас и у меня. Кроме того, буржуазная трактовка Революции как детища “просветителей” до того набила оскомину, что работа на эту тему отталкивает заранее всякого нашего читателя» [328].
Захер был с 1923 г. кандидатом, а с 1925 г. членом ВКП(б). Однако он был совершенно чужд большевистскому духу фанатичной преданности организации и соответственно – насаждавшейся культуре партийности, где на первом месте находилось беспрекословное подчинение директивам руководства. По подсчету Елены Иосифовны Катерли, Захер «отдавал партии только час в неделю». Видимо, этой журналистке (впоследствии известной ленинградской писательнице) сообщили (кто надо и когда стало надо) о поведении Захера на партсобраниях: «молча усаживался на последнюю скамейку, молча слушал доклад, молча уходил домой».
Для партийцев он, впрочем, тоже был инородным элементом. В заявлении о выходе из партии Захер писал: «Я чувствую, что мне в партии не доверяют. Мне не дают ответственных заданий, не посылают делать доклады на серьезные политические темы. Я нахожусь в ложном положении. Я не могу больше пребывать в этой атмосфере недоверия, а потому прошу считать меня добровольно выбывшим из рядов ВКПб» [329].
Когда разгорелась борьба с инакомыслием, когда партийный вождь провозгласил «Бить по всем направлениям!», а руководитель «исторического фронта» предупредил, что «нейтральных» тоже будут «бить», сотрудничество с представителями «старой школы» сделалось политически одиозным, если не криминальным. Попытка Захера сохранить верность прежним научным и личным связям была расценена как предательство.
Уголовным репрессиям по «Академическому делу» предшествовала мощная идеологическая кампания. Началась она в партийной прессе, отличилась «Ленинградская правда», орган
