Уже 14 октября шестеро «карамзинистов», как они называли себя, – Уваров, Блудов, Дашков, А. Тургенев, Жуковский и Жихарев – решили создать «Анти-Беседу» в противовес сановной «Беседе» – Арзамасское общество безвестных людей.
«Шесть присутствующих братий торжественно отреклись от имен своих, дабы означить тем преобразование свое из ВЕТХИХ арзамасцев, оскверненных сообществом с халдеями Беседы и Академии, в НОВЫХ, очистившихся через потоп Липецкий» – значится в арзамасском протоколе [85].
«Арзамас» первоначально носил ернический, буффонадный характер, инициированный, в основном, Жуковским: «Арзамасская критика должна ехать верхом на галиматье».
Для Пушкина принятие в Арзамас «имело глубокий смысл, – пишет Ю. М. Лотман, – его принадлежность к литературе получила общественное признание. Зачисление в боевую дружину молодых литераторов – романтиков, насмешников, гонителей “века минувшего” – подвело черту под периодом детства и годами учения. Он почувствовал себя допущенным в круг поэтов общепризнанных» [86].
Еще лицеистом, подписав свое послание Жуковскому в 1816 году гордым именем «Арзамасец», включился он в это кипение страстей, литературных выпадов.
Из Царского Села 27 марта того же 1816 года пишет он в Москву П. А. Вяземскому: «Безбожно молодого человека держать взаперти и не позволять ему участвовать даже и в невинном удовольствии погребать покойную Академию и Беседу губителей Российского Слова» [87].
По выходе из Лицея Пушкина уже по всей форме приняли в «Арзамас» и дали имя Сверчок.
«Я не спросил тогда, за что его назвали Сверчком, – вспоминал Вигель, – теперь нахожу это весьма кстати: ибо в некотором отдалении от Петербурга, спрятанный в стенах Лицея, прекрасными стихами уже подавал он оттуда свой звонкий голос» [88].
Венец желаниям! Итак, я вижу вас,
О други смелых муз, о дивный Арзамас!.. [89]
Но к этому времени, к 1817 году, «Арзамас» «повзрослел»: в нем появляются такие лица, как Николай Тургенев, Михаил Орлов, Никита Муравьёв. И если и до их прихода раздавались голоса о необходимости перехода от буффонады к критическим разборам литературных новинок и даже изданию журнала, то с их появлением этот вопрос был поставлен решительно. Единой же программы у «Арзамаса» не существовало: одно дело быть всем против чего-то, и совсем другое – быть всем за что-то одно. В «Арзамасе» же собрались люди, близкие между собой по своим взглядам, но по-разному смотревшие на цели общества. На начало «серьезничанья» Жуковский отреагировал так: «Быть бычку на веревочке! Быть Арзамасу Беседой!» [90].
Назвать петербургский адрес «Арзамаса» невозможно – его отсутствие было предопределено изначально. В противовес торжественным ритуалам заседаний «Беседы любителей русского слова», проходивших в доме Державина, в «Арзамасе» всё было навыворот: «Положено признавать Арзамасом всякое место, на коем будет находиться несколько членов… какое бы оно ни было – чертог, хижина, колесница, салазки – должно именоваться во все продолжение заседания Новым Арзамасом» [91].
Заседания проходили не только в Петербурге. Президентом был избран А. И. Тургенев, один из основоположников этого литературного объединения. «Гром слов президента проникнул сквозь стены Арзамаса… пронесся вдоль Фонтанки и вдоль Невы, раздавался в берлогах и гнездах, на рынках и клубах и в императорской библиотеке, и там и здесь… все очнулись, все узнали победу Светланы и света над Беседой и тьмою», – записано в одном из протоколов Арзамаса [92]. Надо напомнить, что Светлана – это арзамасское имя Жуковского.
Многие заседания проходили по адресу: набережная Фонтанки, 20, где жил арзамасский президент. 7 апреля 1818 года состоялось последнее заседание общества. Члены объединения уже понимали, что у них нет единства взглядов на будущее «Арзамаса». Их дороги разошлись. Жуковский прочел свое прощальное напутствие:
Братья-друзья арзамасцы! Вы протокола послушать,
Верно, надеялись. Нет протокола! О чем протоколить?
Все позабыл, что было в прошедшем у нас заседаньи!
Все! да и нечего помнить! С тех пор, как за ум мы взялися,
Ум от нас отступился! Мы перестали смеяться —
Смех заступила зевота, чума окаянной Беседы! [93]
«“Арзамас”, с его заседаниями и протоколами, был лишь эпизодом, – правда, наиболее красочным и колоритным, – в истории арзамасского братства» [94], – пишет известный пушкинист Максим Гиллельсон. «Арзамас» прекратился, но арзамасское братство продолжалось.
25 сентября 1818 года А. Тургенев сообщал Вяземскому: «В воскресенье Жуковский, Пушкин, брат [Николай Иванович – будущий декабрист] и я ездили пить чай в Царское Село, и историограф [имеется в виду Н. М. Карамзин] прочел нам прекрасную речь, которую написал он для торжественного собрания Русской академии, по поручению корешкового ее президента» [95].
Во главе Российской академии стоял идейный вдохновитель консервативной «Беседы» адмирал Александр Семенович Шишков, «корешковый президент», как иронически называет его Тургенев.
5 декабря 1818 года Карамзин произнес свою речь. Он говорил, что «язык и словесность суть… главные способы народного просвещения»; «Словесность возвышает и нравственное достоинство государств… Если бы греки, если бы самые римляне только побеждали, мы не произносили бы их имени с таким уважением, с такою любовию; но мы пленялись Иллиадою, Энеидою, вместе с афинянами слушали Демосфена, с римлянами Цицерона»; «Петр Великий, могучею рукою своею преобразовав Отечество, сделал нас подобными другим Европейцам. Жалобы бесполезны… Мы не хотим подражать иноземцам, но пишем, как они пишут: ибо живем, как они живут; читаем, что они читают; имеем те же образцы ума и вкуса; участвуем в повсеместном взаимном сближении народов, которое есть следствие самого просвещения… Хорошо писать для россиян, еще лучше писать для всех людей» [96]. Таких речей в академии еще не слышали. Она произвела огромное впечатление. Отвечал в ней Карамзин и тем, кто критиковал монархическую концепцию его «Истории».
И вот снова Вигель о Пушкине: «Сами родители его не могли принимать в нем более нежного участия [чем арзамасцы]; особенно Жуковский, восприемник его в “Арзамасе”, казался счастлив, как будто бы сам Бог послал ему милое чадо. Чадо показалось мне довольно шаловливо и необузданно, и мне даже больно было смотреть, как все старшие братья наперерыв баловали младшего брата…
Его хвалили, бранили, превозносили, ругали. Жестоко нападая на проказы его молодости, сами завистники не смели отказывать ему в таланте; другие искренно дивились его чудным стихам, но немногим открыто было то, что в нем было, если возможно, еще совершеннее, – его всепостигающий ум и высокие чувства прекрасной души его…
Его спасали от заблуждений и бед собственный сильный рассудок, постоянно в нем пробуждающийся, чувство чести, которым весь он был полон, и частые посещения дома Карамзина, в то время столь же привлекательного, как и благочестивого…
Из людей, которые были его старее, всего чаще посещал Пушкин братьев Тургеневых; они жили на Фонтанке, прямо против Михайловского замка» [97].
