Со всей остротой и бескомпромиссностью Бунин описывает события в Одессе 1919 года:
«Рассказывают, что Фельдман говорил речь каким-то крестьянским «депутатам»:
– Товарищи, скоро во всём свете будет власть советов!
И вдруг голос из толпы этих депутатов:
– Сего не буде!
Фельдман яростно:
– Это почему?
– Жидив не хвате» (Там же. С. 100).
И тут же постановление военно-революционного совета: «расстрелять 18 контрреволюционеров. Тут же и сообщение о еврейском погроме на Большом Фонтане, учинённом одесскими красноармейцами… На Б. Фонтане убито 14 комиссаров и человек 30 простых евреев. Разгромлено много лавочек. Врывались ночью, стаскивали с кроватей и убивали кого попало. Люди бежали в степь, бросались в море, а за ними гонялись и стреляли, – шла настоящая охота… Убит Моисей Гутман, биндюжник, прошлой осенью перевозивший нас с дачи, очень милый человек» (Там же. С. 107). А завершает свои записи на эти острые темы Бунин словами:
«Как раз читаю Ленотра. Сен-Жюст, Робеспьер, Кутон… Ленин, Троцкий, Дзержинский… Кто подлее, кровожаднее, гаже? Конечно, всё-таки московские. Но и парижские были не плохи.
Кутон, говорит Ленотр, Кутон диктатор, ближайший сподвижник Робеспьера, лионский Аттила, законодатель и садист, палач, отправлявший на эшафот тысячи ни в чём не повинных душ…» (Там же. С. 125).
С одинаковой болью и острым страданием воспринимает Бунин и расстрел «контрреволюционеров», и гибель 30 простых евреев, и смерть Моисея Гутмана.
Бунины, выехав из Одессы, в марте оказались в Париже, остановились у Михаила Осиповича и Марии Самойловны Цетлиных, игравших большую роль в русской эмиграции. За короткий срок Бунины повидали и Бунакова-Фондаминского, и Толстого, и Шполянского, а вскоре увидели и чуть ли не всю русскую эмиграцию в Париже. Открылись издательства, начали выходить газеты и журналы. И. Бунин включился в этот бурный процесс восстановления литературной жизни. Во второй книге «Устами Буниных» (Т. 2. Посев, 2005) подробно говорится о всех тонкостях и противоречиях этого литературного и политического процесса, когда в Париже собрались столько разных направлений и школ. «В европейских столицах, – писал О.Н. Михайлов в статье «Пролог», – а также в Китае и США организуются литературные центры, издательства, возникают многочисленные газеты и журналы. В 1920 году, например, выходило 130 русских газет, в 1921 – добавилось 112, а в 1922 – 109. Наиболее популярными были парижские «Последние новости» (1920–1940), «Общее дело» (В.Л. Бурцева), «Возрождение» (1925–1940), берлинская газета «Руль» (1920–1931), рижская «Сегодня», варшавская «За свободу»; кроме того – «Дни», «Россия», «Россия и славянство» (все в Париже). Из главных литературных журналов следует назвать «Грядущую Россию» (Париж), «Русскую мысль» (София; Прага; Париж, 1921–1927), пражскую «Волю России» и парижские «Современные записки» (1920–1940)… Одновременно создаются многочисленные издательства – З.И. Гржебина, «Слово» И.В. Гессена, «Геликон», «Мысль», «Петрополис» (все – Берлин), «Пламя» (Прага), «Русская земля», «Современные записки», «Возрождение» (Париж), «Библиофил» (Ревель), «Русская библиотека» (Белград), «Северные огни» (Стокгольм), «Грамату драугс» (Рига), «Россия – Болгария» (София) и многие другие» (Литература русского Зарубежья. 1920–1940. М., 1993. С. 33).
В эти дни Бунин публикует рассказы «Косцы» (1921), «Темир-Аксак-Хан» (1921), «Далёкое» (1922), «Огнь пожирающий» (1923), «Город Царя Царей» (1924), «Богиня разума» (1924), «Книга» (1924), «Солнечный удар» (1925), «Дело корнета Елагина» (1925), «Подснежник» (1927), «Божье древо» (1927). Но главное, что волновало и тревожило Ивана Бунина, – это недосказанное им в прошлые годы – сочинение о самом себе, своём поколении. Это будет роман «Жизнь Арсеньева». И он погрузился в давний мир прошлого, ожили родные, прелестная Анхен, с которой он так много гулял и которая сидела у него на коленях, а восторг от этого он просто не мог передать, настолько это было прекрасно. Так картина за картиной всплывали в его воображении. И какая разница между ним и его отцом: «Я думал порой о молодости отца: какая страшная разница с моей молодостью! Он имел почти всё, что подобало счастливому юноше его среды, звания и потребностей, он рос и жил в беспечности вполне естественной по тому ещё большому барству, которым он так спокойно и естественно пользовался, он не знал никаких преград своим молодым прихотям и желаниям, всюду с полным правом и весёлым высокомерием чувствовал себя Арсеньевым. А у меня была только шкатулка из карельской березы, старая двустволка, худая Кабардинка, истёртое казацкое седло… Как хотелось порой быть нарядным, блестящим! А мне, собираясь в гости, нужно было надевать тот самый серенький пиджачок брата Георгия, в котором некогда везли его в тюрьму в Харьков и за который я в гостях втайне мучился острым стыдом…» (Бунин И.А. Собр. соч.: В 9 т. Т. 6. С. 118).
Первая книга романа увидела свет сначала в газетах в 1927 году, потом в журнале «Современные записки» в 1928 году, отдельное издание романа вышло в Париже в 1930 году.
В Париже Бунин много занимался с рукописями молодых писателей, среди них была Галина Николаевна Кузнецова (1900–1919), жена русского офицера, талантливая поэтесса. Потом их отношения стали очень близкими, и Бунин уговорил Веру Николаевну, что Галина Кузнецова ему как дочь, у них очень много общего, и Галина переехала в Грасс, где Бунины снимали дачу. Она помогала ему работать над романом. Вера Николаевна поверила Ивану Алексеевичу, что их отношения только творческие. А Иван Алексеевич и Галина Николаевна продолжали свою «игру».
О своём пребывании в Грассе и отношениях с Буниным Галина Кузнецова написала книгу «Грасский дневник», начатый 19 мая 1927 года, прожив в Грассе три недели. Потом день за днём она описывала жизнь Буниных в Грассе, встречи, разговоры, ссоры, полемику с приезжавшими о Достоевском, Льве Толстом, Гоголе, Пушкине, о современных писателях, о современных журналах и газетах: «Вечером И.А. читал мне вслух «Косцов» и «Аглаю», – записала Галина Кузнецова 21 февраля 1931 года. Последнюю читал особенно хорошо, и, когда кончил, у меня лицо было мокро от слёз. Как прекрасно написана эта вещь! И как он замечательно читал её!
На мой вопрос он сказал, что много прочёл, прежде чем писать её.
– Вот, видят во мне только того, кто написал «Деревню»! – говорил, жалуясь, он. – А ведь и это я! И это во мне есть! Ведь я сам русский, и во мне есть и то и это! А как это написано! Сколько тут разнообразных, редко употребляемых слов и как соблюден пейзаж хотя бы северной (и иконописной) Руси: эти сосны, песок, её желтый платок, длинность – я несколько раз упоминаю её – сложения Аглаи, эта длиннорукость… Ее сестра – обычная, а сама она уже вот какая синеглазая, белолицая, тихая, длиннорукая – это уже вырождение. А перечисление русских святых!.. А этот, что бабам повстречался, как выдуман! В котелке и с завязанными глазами! Ведь бес! Слишком много видел! «Утешил, что истлеют у нее только уста!» – ведь какое жестокое утешение, страшное! И вот никто этого не понял! Оттого, что «Деревня» – роман, все завопили! А в «Аглае» прелести и не заметили! Как обидно умирать, когда всё, что душа несла, выполняла, – никем не понято, не оценено по-настоящему! И ведь сколько тут разнообразия, сколько разных ритмов, складов разных! Я ведь чуть где побывал, нюхнул – сейчас дух страны, народа – почуял. Вот я взглянул на Бессарабию – вот и «Песня о гоце». Вот и там всё правильно, и слова, и тон, и лад…»
И он прочёл опять изумительно, и «Песню о гоце» (Кузнецова Г.Н. Грасский дневник. М., 1995. С. 205–206).
В эти дни заговорили о выдвижении И.А. Бунина на Нобелевскую премию. Начались обычные хлопоты. Конкурентами были А. Куприн и И. Шмелёв. Роман «Жизнь Арсеньева» вышел только на итальянском, срочно перевели на французский и другие языки. Но главное – огромный художественный талант Ивана Бунина и его выдающаяся роль в русской литературе предоставили возможность Шведской академии 9 ноября 1933 года присудить ему Нобелевскую премию по литературе «за артистический талант, с которым он воссоздал в прозе типично русский характер».
Галина Кузнецова, приехавшая в Стокгольм вместе с И.А. и В.Н. Буниными, подробно описала лауреата при вручении ему премии и выступление на следующий день с речью на банкете: «Я волновалась за него, но, когда он взошёл на кафедру и начал говорить перед радиоприёмником, сразу успокоилась. Он говорил отлично, твёрдо, с французскими ударениями, с большим сознанием собственного достоинства и временами с какой-то упорной горечью» (Там же. С. 292).
После этого И.А. Бунин написал ещё много глубоких произведений. Накануне войны он вернулся к роману «Жизнь Арсеньева» и ввёл главы о Лике, своей возлюбленной, отношения с которой были сложными и противоречивыми. Обычно в образе Лики критики и исследователи видели черты Варвары Пащенко, но Бунин возражал против этого предположения. О романе чаще всего говорили как о «вымышленной автобиографии», но это только часть правды, «Жизнь Арсеньева» – это, как точно сказал О.Н. Михайлов, «и монолог о судьбе России» (Литература русского Зарубежья, 1993. С. 110). «Вот думают, что история Арсеньева – это моя собственная жизнь, – писал Бунин. – А ведь это не так. Не могу правды писать. Выдумал я и мою героиню. И до того вошёл в её жизнь, что поверил в то, что она существовала, и влюбился в нее. Да ведь как влюбился… Беру перо в руки и плачу. Потом начал видеть её во сне» (Последние новости. Париж, 1933. 16 ноября).
