Василий Ключевский - Русская история. 800 редчайших иллюстраций [без иллюстраций]

Обложению подвергались не одни угодья и промыслы, но и религиозные верования, не только имущество, но и совесть. Раскол терпелся, но оплачивался двойным окладом подати, как едва терпимая роскошь; точно так же оплачивались борода и усы, с которыми древнерусский человек соединял представление об образе и подобии Божием. Указом 1705 г. борода была расценена посословно: дворянская и приказная — в 60 рублей (около 480 рублей на наши деньги), первостатейная купеческая — в 100 рублей (около 800 рублей), рядовая торговая — в 60 рублей, холопья, причетничья и т. п. — в 30 рублей; крестьянин у себя в деревне носил бороду даром, но при въезде в город, как и при выезде, платил за нее 1 копейку (около 8 копеек). В 1715 г. установлен однообразный побородный налог на православных бородачей и раскольников в 50 рублей. При бороде полагался обязательный старомодный мундир. Со смущением читаешь самолично данный Сенату в 1722 г. указ царя, додумавшегося до мысли о свободе совести: как серьезно и усиленно повелевает он «подтвердить накрепко старый указ о бородах, чтоб платили по 50 рублей на год и к тому чтоб оные бородачи и раскольщики никакого иного платья не носили, как старое, а именно зипун со стоячим клееным козырем (воротником), ферези и однорядку с лежачим ожерельем»! От бородача, явившегося в приказ не в указанном платье, не принимали никакой просьбы, да сверх того тут же, «не выпуская из приказу», вторично взыскивали тот же платеж в 50 рублей, хотя бы годовой был уже внесен; несостоятельных отсылали в каторжный порт Рогервик отрабатывать штраф; всякий, увидевший бородача не в указанном платье, мог его схватить и привести к начальству, за что получал половину штрафа да неуказное платье в придачу.

Прибыли. Прибыльщики проявили большую изобретательность Из перечня придуманных ими налогов, «выданных прибылей», как тогда говорили, видим, что они устроили генеральную облаву на обывателя, особенно на мелкого промышленника, мастерового и рабочего. В погоне за казенной прибылью они доходили до виртуозности, до потери здравого смысла, предлагали сборы с рождений и браков. Брачный налог и был положен на мордву, черемису, татар и других некрещеных инородцев; за «иноверческие свадьбы» ведала сборами медовая канцелярия прибыльщика Парамона Старцова, придумавшего и собиравшего пошлины со всех пчельников. Дивиться надо, как могли прожектеры и прибыльщики проглядеть налог на похороны. Свадебная пошлина была уже изобретена древнерусской администрацией в виде свадебного убруса и выводной куницы[66] и сама по себе еще понятна; женитьба — все-таки маленькая роскошь; но обложить русского человека пошлиной за решимость появиться на свет и позволить ему умирать беспошлинно — финансовая непоследовательность, впрочем исправленная духовенством. Для сбора прибылей учреждены были канцелярии рыбная, банная, постоялая, медовая и другие, подчиненные главной Ижерской канцелярии под начальством ижерского губернатора князя Меншикова. Потому эти сборы назывались «канцелярскими». Они считались мелочными; но иные являются крупными мелочами: так, рыбная канцелярия, по словам князя Куракина, собирала тысяч по 100 в год, медовая — тысяч по 70. Но к концу царствования в системе прибыльщиков, если можно так назвать их налоговые ухищрения, обнаружилось двоякое неудобство: ее финансовая маловажность и дурное действие на настроение народа. Оба недостатка отмечены Посошковым. Перечислив некоторые из этих налогов, он с горечью замечает, что этими мелочными базарными сборами казны не наполнить, «а токмо людям трубация (турбация, смущение) великая: мелочной сбор мелок он и есть».

Эти сборы усилили налоговое напряжение и раздражение, донимали не только тяжестью некоторых из них, но еще более своею численностью, заходившей за 30, назойливым июльским вводом приставая к плательщику на каждом шагу. Постепенно эти сборы падали, накопляя недоимку; по табели за 1720 г., оклад их вообще ниже цифр князя Куракина, кроме разве банного, и нет ни одного с полным прибором по смете, так что из всего оклада в 700 тысяч собрано было только 410 тысяч. Между прочим, окладная борода с неуказным платьем оказалась одной из самых неисправных плательщиц, из положенных на нее 2148 рублей 87 копеек дала всего 297 рублей 20 копеек. Это вынуждало казну умерять свои требования. По указу 1704 г. думные люди и первостатейные купцы должны были платить с домашних бань по 3 (24) рубля, простые дворяне, купцы и всякие разночинцы — по 1 рублю, крестьяне — по 15 копеек. Но в среднем разряде много скудных людей, солдат, дьячков, просвирен и т. п. не могли оплатить своих бань даже с правежа под батогами, и через год их бани перевели на крестьянский оклад. На табели 1724 г. сам Петр поставил кресты над некоторыми из этих сборов. Работа прибыльщиков любопытна тем, что вскрывает одно из основных правил финансовой политики Петра: требуй невозможного, чтобы получить наибольшее из возможного.

Монастырский приказ. Совершенно особым источником дохода послужили земельные богатства церкви. Военная нужда указала на этот источник прежде, чем развернулась деятельность прибыльщиков, хотя в их канцелярии шли некоторые сборы, упавшие на церковные учреждения. После Нарвы, перелив в пушки множество церковных колоколов, Петр указом 30 декабря 1701 г. отнял у монастырей распоряжение их вотчинными доходами за то или под тем предлогом, что нынешние монахи, вопреки примеру древних и своему обету, не питают нищих своими трудами, напротив, сами чужие труды поедают.

Сбор доходов с монастырских вотчин ведал Монастырский приказ, государственное судебно-административное учреждение по недуховным делам духовного ведомства, возникшее еще при царе Алексее в 1649 г., закрытое при царе Федоре, а в 1701 г. восстановленное; потом ему подчинены были люди и вотчины патриаршие и архиерейские. Приказ уделял из монастырских доходов денежные и хлебные дачи, равные для всех монахов, без различия сана, по 10 рублей и по 10 четвертей хлеба на брата (рублей 140 на наши деньги). Остатки назначались указом на богадельни и убогие безвотчинные монастыри; но и казне очищалось тысяч по 100–200 рублей в год, если верить князю Куракину. Только в последний год шведской войны Монастырский приказ подчинен был новоучрежденному Св. Синоду, и церковным властям возвращено распоряжение их вотчинными доходами. Подготовленная принудительными вспоможениями от богатых монастырей в трудные минуты государства мера Петра, в свою очередь, подготовляла секуляризацию недвижимых имуществ церкви.

Монополии. К прежним казенным монополиям — смоле, поташу, ревеню, клею и т. п. — прибавились новые — соль, табак, мел, деготь, рыбий жир и… дубовый гроб: в 1705 г. эта последняя роскошь древнерусского зажиточного человека была отобрана у продавцов в казну, которая продавала ее вчетверо дороже, а потом, когда отобранный товар был распродан, такие гробы были совсем запрещены. Указ 1705 г. предписал принимать соль в казну вольным порядком и продавать только из казны вдвое дороже против подрядной цены. Но эта монополия, дававшая казне 100% прибыли, устроена была так плохо, что возмущала даже благоверного Посошкова, который требовал вольной продажи соли: в деревнях, по его словам, соль стала так редка и дорога, что иногда платили выше рубля за пуд, а и в Москве по подрядной цене пуд стоил не дороже 24 копеек; многие ели без соли, цинжали[67] и умирали. И страсти людские стали доходной статьей: карты, кости, шахматы и другие игральные инструменты, как табак и водка, вошли в число монополий и отдавались на откуп. «Заплатя пошлину, вольно играть», — замечает современник. Первый откупной год дал 10 тысяч рублей. Значительную статью дохода составляла переделка, точнее, казенная подделка, монеты. До Петра у нас ходили мелкие серебряные монеты, копейки и полукопейки, называвшиеся деньгами. Они складывались в счетные единицы, алтыны (3 копейки), гривны, полтинники, полуполтинники и рубли. Притом и мелкой серебряной монеты было так мало, что в некоторых местах при расчетах ходили за монету кожаные лоскутки. С 1700 г. стали выпускать и мелкую медную, и крупную серебряную монету, последнюю с названиями прежних счетных единиц, постепенно понижая ее вес и пробу и внося в монетное обращение кредитный элемент.

На государственный кредит у нас тогда уже смотрели патриотически-смелым взглядом современных финансистов. Посошков, например, вполне уверен, что в России, не как в иных государствах, курс денег зависит единственно от воли государя, который только прикажет копейке быть гривной, и она станет гривной. Один вымышленник предлагал даже прямой обман для покрытия военных расходов, советовал, обесценив монету на 10%, хранить это в глубочайшем секрете, чем, «не докучая никому», можно помешать вывозу монеты за границу. Но рынок не был столь верноподдан и простодушен. В конце царствования денежные дворы давали казне прибыли до 300 тысяч (более 2 миллионов на наши деньги). Но это была мнимая прибыль, молотьба ржи на обухе: денежный курс падал, товары дорожали; по сравнению хлебных цен серебряная копейка в конце царствования Петра была почти вдвое дешевле таковой 70-х годов и равнялась приблизительно 8 копейкам нынешним, тогда как алексеевская стоила 14–15 наших.