А Дантон? Поначалу он держался довольно уклончиво. Кое-кто распускал даже слухи, будто вельможа санкюлотов хочет спасти монарха. Потом Жорж уехал в заграничную командировку и вернулся в Париж лишь 14 января, к самому концу дела. Здесь он повел себя очень активно. Когда в Конвенте начались дебаты по поводу закрытия театров, дающих контрреволюционные пьесы, он воскликнул:
- Признаюсь, граждане, я думал, нас должно занимать нечто более важное, чем комедии!
- Речь идет о свободе! - закричал кто-то с места.
- Да, речь идет о свободе, - повторил Дантон. - Речь идет о трагедии, которую вам предстоит разыграть перед всеми нациями. Речь идет о том, чтобы под мечом закона пала голова тирана. Предлагаю Конвенту безотлагательно высказаться об участи Людовика!..
Жорж решительно отбросил попытку жирондистов спрятаться за систему голосования: для осуждения короля не требовалось двух третей голосов, вполне достаточно было простого большинства, которым утверждалась республика! Столь же решительно отверг он последние надежды на акции зарубежных правительств: свободный французский народ не мог вступать ни в какие переговоры с тиранами!
Он был так резок и так бесцеремонно вмешивался в прения, перебивая других, что один из соратников Бриссо не выдержал и со злобой крикнул:
- Ты еще не король, Дантон!..
При поименном голосовании он сказал:
- Я не принадлежу к числу тех "государственных людей", которые не понимают, что с тираном не вступают в сделки, что королей нужно поражать только в голову, что Франции нечего ждать от Европы и надо полагаться только на силу нашего оружия. Я голосую за смерть тирана!
Робеспьер, верный своей манере, аргументируя, произнес целую речь, которая начиналась так:
- Я неумолим по отношению к угнетателям, поскольку чувствую сострадание к угнетенным; мне чужда гуманность, которая свирепствует над народами и прощает деспотам... - И кончалась словами: - Я подаю голос за смертную казнь.
Мотивировка Марата была значительно короче:
- Людовик является главным виновником преступлений, вызвавших кровопролитие 10 августа, и всех зверских избиений, осквернивших землю Франции с начала революции. Я голосую за казнь тирана в двадцать четыре часа.
Еще короче сказал Сен-Жюст:
- Ввиду того, что Людовик XVI был врагом народа, его свободы и счастья, я голосую за смертную казнь.
Что же касается жирондистов, то, как и следовало ожидать, они в последний момент предали короля, за жизнь которого перед этим так отчаянно боролись: большинство их не рискнуло выступить против казни.
Людовик был осужден на смерть большинством в 387 голосов при 721 голосовавшем депутате.
Так закончился процесс между целой нацией и одним человеком, как назвал это дело защитник Людовика XVI, или, точнее, процесс между двумя партиями на решающем этапе революции. Монтаньяры после стольких неудач наконец приблизились на шаг к победе, жирондисты - к падению.
6. КРИЗИС
Поздняя зима и начало весны 1793 года обозначили интервал в наступательном марше Горы против Жиронды. Виною тому был острый кризис, охвативший в те дни все сферы жизни республики.
Быстро углубляясь, нарастал экономический кризис. Новые выпуски необеспеченных ассигнатов приводили к обесценению денег и росту дороговизны. Парижский рабочий зарабатывал около сорока су в день, в то время как цена хлеба доходила до восьми су за фунт. Хлеб не только был дорог, но его все труднее становилось достать: землевладельцы не торопились везти на рынок зерно в обмен на обесцененные бумажные деньги. Исчезновение хлеба закономерно взвинчивало цены на другие продукты.
Это обостряло начавшийся социальный кризис. Повсюду в городах и деревнях вспыхивали волнения бедноты, доведенной до отчаяния, иной раз достигавшие весьма широких пределов.
В Лионе и Орлеане, в Версале, Этампе и Рамбуйе, в провинции Бос и соседних департаментах происходили столкновения с войсками. Вооруженные сторонники твердых цен собирались под лозунгами: "Да здравствует нация! Зерно должно подешеветь!"
Одновременно усиливался и политический кризис. В новую фазу вступала война. Она становилась в подлинном смысле слова тотальной: кроме Швейцарии и Скандинавских государств, вся Европа наступала на революционную Францию. Республиканские армии быстро утратили численное превосходство над врагом. Плохо одетые и обутые, плохо накормленные из-за казнокрадства поставщиков, покровительствуемых авантюристом-генералом Дюмурье, солдаты революции не могли противостоять вооруженному до зубов врагу. Начало кампании 1793 года ознаменовалось провалом наступления Дюмурье в Голландии и успешным контрнаступлением австрийцев в Бельгии. А новые призывы в армию вызывали волнения в ряде районов страны, переросшие в контрреволюционные мятежи в Бретани и Вандее.
Во всех этих бедствиях были повинны в первую очередь жирондисты. Сторонники неограниченной экономической свободы, они противились любым формам правительственного вмешательства в промышленность и торговлю. Инициаторы войны, они оказались абсолютно неспособными наладить национальную оборону. Что же касается контрреволюционных мятежей, то "государственные люди" были втайне им рады, видя в них существенную поддержку против своих партийных врагов.
И тогда поднялись парижские санкюлоты, не желавшие стать жертвой политической игры своего смертельного врага.
Новая Коммуна, возглавляемая демократами Шометом и Пашем, энергично добивалась установления твердых цен. Чтобы хоть как-то облегчить участь неимущих, Коммуна скупала по дорогой цене зерно, а затем продавала его беднякам по три су за фунт.
Коммуна поддерживала постоянный контакт с секциями, а вожаки секций не ослабляли своих революционных призывов. Аббат Жак Ру из секции Гравилье еще в декабре произнес пламенную речь о преследовании биржевых спекулянтов, скупщиков и предателей. "Нет большего преступления, - говорил он, - чем наживаться за счет народных бедствий и производить ростовщические сделки, вызывая слезы и разорение народа. Нация, сбросившая с себя иго тирана, должна обрушиться на жестокие происки аристократии богатства". Варле, почтовый служащий из секции Прав человека, требовал введения принудительного курса ассигнатов и принятия мер против скупки продовольствия. Пропаганда этих "бешеных", как их со злобой окрестили жирондисты, в период растущего экономического кризиса имела огромный успех в секциях и предместьях столицы. 12 февраля депутация от сорока восьми секций явилась в Конвент. "Недостаточно назвать нас республиканцами, сказал оратор депутации, - надо еще, чтобы народ был счастлив, нужно, чтобы у него был хлеб, ибо там, где нет хлеба, нет законов, нет свободы, нет республики".
От слов переходили к делу.
25 - 27 февраля в Париже произошел подлинный "штурм лавок".
Толпы парижан, среди которых преобладали женщины, врывались в бакалейные магазины и заставляли отпускать по ценам, которые сами устанавливали, сахар, мыло, свечи. "Бешеные" оправдывали самочинные действия народа. "Бакалейщики, - говорил Жак Ру, - всего лишь возвратили народу то, что перебрали у него лишнего за долгие годы".
Все это осложнило борьбу, кипевшую в Конвенте. Поскольку Ру, Варле и другие агитаторы своими призывами били прямо по жирондистам, мысль о союзе монтаньяров с "бешеными", казалось бы, напрашивалась сама собой. Однако к этой мысли триумвиры пришли далеко не сразу. Робеспьер требовал учета зерна, но его тревожили призывы к социальному равенству. Позиции Неподкупного разделял и Марат, не только осудивший "бешеных", но даже временно ослабивший остроту своих выступлений против жирондистов. Что же касается Дантона, то он был готов пойти на полное примирение с ними, и не его вина была в том, что это примирение не состоялось.
Растущая озлобленность Жиронды была неприятна вельможе санкюлотов, мечтавшему примирить ее с наиболее "благоразумными" лидерами Горы, а затем сблизить обе партии с "болотом".
И вот именно этой зимой он идет на последнюю попытку: он просит у главарей группы свидания. Свидание происходит ночью, в загородном доме, в нескольких километрах от Парижа...
Встреча оказалась безрезультатной, хотя разговор был долгим и горячим. Для потомственных буржуа - жирондистов Дантон был прежде всего выскочкой, "нуворишем", разбогатевшим мужиком. Он слишком афишировал свою неразборчивость в средствах. Ему не могли простить "сентября", проложившего глубокую борозду между Жирондой и Горой. И самое главное, ему не могли простить народной любви, ибо народ всегда был страшным пугалом для клики Бриссо - Ролана.
Жирондисты, для которых революция давно закончилась, превращались в замкнутую, оторванную от народа касту, дрожавшую за свое положение, за свою власть, за свою жизнь.
Дантон, хотя и оглядывался постоянно назад, жил не прошлым и даже не одним настоящим, но в чем-то и будущим. Для него народ продолжал оставаться главной силой в революции, а сама революция еще не достигла конечной точки; великий соглашатель использовал то оружие, которое для жирондистов было смертельным.
