В доме Терентия Неона, выступившего на выборах незадолго до гибели города, сохранился портрет, вероятно, его родителей (ил. 19). Вглядимся в него — он интересен тем, что передает не только наружный, но до некоторой степени и внутренний облик человека, выбившегося из низов: перед нами простое грубоватое лицо; такие лица, вероятно, часто встречались в деревнях. Этому человеку пришлось многое передумать — недаром же лоб его прорезала такая глубокая морщина. Можно с уверенностью сказать, что он не ломал себе голову над философскими системами и отвлеченными вопросами, но нелегко, видно, давалось учение и несладко складывалась его жизнь. Едва уловимый отпечаток грусти оставило прошлое на этом спокойном здоровом лице с твердым и несколько недоверчивым взглядом человека, которого жизнь научила не открывать широко ни своего сердца, ни своего кошелька. Он держит свиток с красивым красным ярлычком (эти ярлычки служили для того, чтобы писать на них заглавие произведения написанного в свитке) — любому ученому не зазорно взять такую книгу — и сильной, грубой рукой деревенского парня зажимает его, как победное знамя, которое наконец добыто и отныне будет осенять его жизнь. И жену выбрал он под стать этой новой жизни: скромно и гладко причесанная, по манере августовского времени, женщина эта, с живыми и умными глазами, отнюдь не деревенская простушка, знающая только веретено да иглу; в руках у нее дощечки и грифель для писания; она, как и муж ее, причастна отныне к городскому образованному кругу.
Литературным комментарием к этому портрету может служить страничка из Петрониева романа, где изображено детство человека, который в жизни пойдет по иному, более торному пути, чем его отец. Один из «маленьких людей» за столом у Тримальхиона рассказывает о своем сыне: «Чуть свободная минутка — и головы от стола не поднимет. Толковый, хороший мальчишка… я купил ему несколько книжек… пусть немножко понюхает законов: для дома пригодится, да и ему хлеб будет. Я ему каждый день так и говорю: „Примигений, знай, чему бы ты ни учился, ты учишься для себя. Посмотри на стряпчего Фалерона: не учись он, да у него сегодня куска хлеба не было бы. Совсем недавно таскал он на спине кули для продажи, а теперь — гляди! Величается перед самим Норбаном. Наука — великое дело; с ней не пропадешь“». Этот текст и портрет составляют как бы два звена одной цепи: самое начало жизненной карьеры, так красочно описанное у Петрония, и момент ее начального, если можно так выразиться, завершения. Отсюда путь пойдет дальше, к новым успехам и утверждению своего благополучия.
Большую роль в деловых кругах Помпей играли вольноотпущенники: промышленность и торговля здесь, как и повсюду в Италии, постепенно все больше и больше переходит в их руки. Мы знаем очень мало об их жизни: античность была скупа на биографии даже крупных людей; написать биографию бывшего раба, до тонкости овладевшего искусством приготовления гарума или усвоившего все хитрости сукновального ремесла, никому, конечно, не приходило в голову. Только схематично можем мы представить себе карьеру умного и энергичного раба, который сначала работает на предприятии у хозяина, постепенно становится его правой рукой, затем получает от него свободу и заводит свое собственное дело. Мы видели, что «оффицина» Умбриция Скавра обрастает, как ствол побегами, целым рядом «оффицин» его вольноотпущенников. Это явление можно было наблюдать по всему римскому миру. Вольноотпущенник становится видной фигурой: цепкий, изворотливый, испытавший на себе все превратности судьбы, чуткий к наживе и неразборчивый в средствах, он больше всего ценил в жизни успех и деньги, очень гордился собой и своими достижениями и не спускал случая вознаградить себя за маету и горечь прежней рабской жизни. Идеалом этих людей было чистое стяжание: «привет тебе, прибыль» — эта надпись, выложенная на полу у входа в доме Ведия Сирика, потомка вольноотпущенника, равно как и другая «прибыль — радость», найденная в атрии дома, неизвестно кому принадлежавшего, были искренним выражением их чаяний и мыслей. По уровню своей культуры стояли они невысоко, и утонченный аристократ, вроде Петрония, мог, конечно, издеваться над неуклюжим бытом этих неотесанных выскочек и смотреть на них с ироническим любопытством и ласковым презрением, как на существа иной, низшей, породы. И, однако, тысячи таких тримальхионов большого и мелкого калибра, беспомощно путавшихся в области самых элементарных знаний, оказались создателями и организаторами италийской промышленности и торговли.
Среди потомков вольноотпущенников в Помпеях следует назвать упомянутого уже Ведия Сирика. Дом его был украшен изображением Победы, несущей корабельный нос; хозяин, дуумвир 60 г. н. э., был обязан, видимо, своим богатством также и морской торговле. Имя Ведиев часто встречается в деловых документах того времени. История рода неизвестна, но вероятным кажется предположение, по которому род Ведиев ведет свое происхождение от Ведия Поллиона, сына вольноотпущенника и друга Августа.
Из помпейских вольноотпущенников мы больше всего знаем о Цецилии Юкунде. Он был вольноотпущенником знатного рода Цецилиев. Дом его стоял на Стабиевой улице, напротив той городской сукновальни, которая им одно время арендовалась, и по внешнему своему виду ничем не выделялся среди других. Внутри он украшен росписью и картинами, тоже ничем особо не замечательными. Самым интересным в доме Юкунда оказался деревянный ящик с восковыми табличками. Древние, как известно, в общежитии пользовались для черновиков, беглых заметок, писем и деловых записей небольшими деревянными дощечками, покрытыми тонким слоем воска. Дощечки эти связывали между собой по две или по три и вставляли каждую в рамку, наподобие наших грифельных досок, чтобы воск одной таблички не прилипал к воску другой; писали на них острым железным стержнем, который назывался «стилем». В ящике у Юкунда нашли 132 таблички, содержавшие денежные расписки; почти все они имели отношение к продаже с аукционов. Юкунд вел эти продажи в качестве оценщика; присутствие его на аукционах было тем желательнее, что он, как банкир, всегда мог ссудить покупателя, у которого не оказывалось нужной суммы. Таким образом, Юкунд получал от продажи двойную выгоду: ему полагалось известная часть со всей выручки, а кроме того, аукцион оказывался весьма удобным случаем для помещения собственных его денег под проценты. Несколько табличек содержат документы на аренду сукновальни и городского выгона, о чем мы уже упоминали.
Сохранился бюст Юкунда (ил. 17). Римские художники были превосходными портретистами; изображение Юкунда великолепно: полное, несколько обрюзгшее лицо стареющего человека, который много видел и много узнал за свою пеструю, трудную и непростую жизнь. При всем богатстве опыт его, однако, был весьма односторонен: он знал людей настолько, чтобы презирать их и не верить им, но не настолько, чтобы их любить и на них полагаться. Недобрая усмешка, так великолепно переданная художником, была его обычной реакцией на всякое большое чувство и на любую высокую мысль. Он был у себя дома только среди денег и денежных расчетов: люди, которые зависели от него и вынуждены были обращаться к нему с просьбами, чувствовали себя в положении мухи, попавшей в тенета злого и хитрого паука; в Юкунде нет ни тени добродушия и человечности, которые, в конце концов, так располагают к Тримальхиону. Мир, который создавал людей, подобных Юкунду, который давал им власть и силу над другими людьми, был страшным миром. Портрет Юкунда — это один из самых грозных обвинительных актов против рабовладельческого общества.
Глава VII
ДОМА И ОБСТАНОВКА ИХ
Допустим на одно мгновенье, что Помпеи не были засыпаны пеплом, что время пронеслось над ними, их не коснувшись, что они остались такими же, какими были до дня своей гибели и что по улицам их старинной части бродит заехавший туда наш современник, житель какого-нибудь южного русского городка, такого же маленького, как и Помпеи. Глаза его, привыкшие к простору родных улиц и обилию зелени, в которой утопают дома с веселыми поблескивающими окнами, тщетно ищут, на чем бы отдохнуть и чему бы порадоваться. В узких, как щели, улицах ни деревца, ни кустика — одни сплошные слепые стены домов, которые будто повернулись спиной к улице, не желают на нее глядеть и не позволяют, чтобы в них заглядывали.
Древний италиец предпочитал вообще обходиться без окон. Отсутствие оконного стекла (им пользовались крайне редко, преимущественно в банях) не позволяло ему пробивать в стенах настоящих, привычных нам окон; он ограничивался скорее простыми дырами или щелями в стене, чем окнами (рис. 28). Настоящие окна (только без стекол) стали делать лишь с появлением вторых этажей. Но до них было еще далеко. Кроме того, хозяин вовсе не желал показывать чужим глазам, что у него происходит дома: в рабовладельческом обществе к окружающему миру относились с подозрением и опаскою. Дом ставили так, что он имел вид маленькой крепости, которая сосредоточивала всю жизнь внутри себя, противопоставляя напору враждебных внешних сил прочные непроницаемые стены. Свет эта крепость получает от внутренних двориков, которые, помимо прочего своего назначения, служат для всех помещений дома световыми колодцами.
