Сталинский режим не забывал вознаградить за работу и лояльность и отдельных людей, и целые социальные группы[26]. Зарплаты повышались, улучшалось питание, оплачивалось жилье в обмен на то, что, по словам Л. Волжского, учителя «выполняют ответственнейшую государственную задачу — обучение и воспитание новых поколений борцов за коммунизм»{262}. Кое-кто получал существенные привилегии в награду за выражение преданности и «правильную» линию поведения. Учителя-ударники и учителя-отличники имели повышенную зарплату, дополнительный паек, оплачивался их проезд на отдых во время отпуска{263}.
Подоплека этой политики была очевидна (хотя бы и спустя годы) для некоторых эмигрантов. Вот, что сказал бывший сельский учитель:
«Учителям экономически жилось неплохо… режим ценил учителей… Режиму хотелось видеть их благополучную жизнь, так что нам следовало выглядеть хорошо и вести соответствующую пропаганду»{264}.
Влияние политической власти на распределение товаров еще более четко выразил другой эмигрант: «Центр гарантировал учителям получение питания и тем самым выживание во время голода»{265}.[27] Всеми этими мерами — от гарантии получения продуктов до денежных выплат, которые в целом стоили сотни рублей, — государство откровенно пыталось купить лояльность. Учителя как бы заключали с режимом сделку, по условиям которой им обеспечивались приемлемые условия жизни (или обещались улучшения в будущем) в обмен на политический конформизм и активную пропаганду советской системы ценностей{266}.
Рис. 3.1. Учитель: «Как насчет улучшения нашего положения?» Кооператор: «До меня еще никаких директив не дошло». Известия, 18 августа 1930 г. С. 5. Хотя конечной целью была политическая лояльность, власти в то же время хотели убедить учителей, что во всех их бедах виноваты местные начальники. Учитель Гизатуллин, чье замечание о задержках выплат процитировано ранее, приводит равнодушный комментарий местного руководства на постановление ЦК партии 1931 г. об улучшении условий жизни учителей:
«Да, прорабатывали на совещании. Приехали из областного ОНО, присутствовали при этом представители разных учреждений, думали улучшить положение, ничего не получилось… они посылают расследование, а потом все кладется под сукно».
Другие учителя вспоминали о конфликтах, к которым приводило «самоуправство снизу» местных чинуш. Когда учителя из Азербайджана поинтересовались мерами по улучшению снабжения, им ответили: «Такого постановления нет, давайте лучше говорить о методах». А на Северном Кавказе прозвучало такое обоснование бездействия: «Правительственные указы и местные дела — далеко не одно и то же». В Татарии учителя отыскали указания ЦК партии об улучшении их материального положения в ящике буфета. Особенно возмущало учителей, когда их называли «нытиками» или подвергали другим унижениям. В Центральном Черноземье деревенские начальнички не только отказались обеспечить снабжение, но демонстративно называли их «чужаками» и «обжорами»{267}. Своими жалобами на задержки выплат, плохое снабжение и жилье эти учителя только подтверждали взгляд центральной власти, которая винила во всем местных чиновников, а не обращали внимание на разрушительные последствия политики и экономических кампаний, которые проводили партийные лидеры страны{268}.
Многие учителя в ответ на материальные трудности, а также после конфликтов и угроз просто увольнялись. Некоторые переходили в другие школы, кое-кто менял профессию. В письме в газету «За коммунистическое просвещение» [Так с апреля 1930 г. по октябрь 1937 г. называлась «Учительская газета». — Примеч. пер.] Николай Соломатин отметил связь между материальными затруднениями, административным произволом и текучестью кадров:
«Говорят, было постановление СНК и ЦИК о снабжении учителей по рабочим нормам. Приходится усомниться в этом… Представьте себе учителя, бродящего по хатам в поисках, где бы занять печеного хлеба. Такое положение страшно действует на нервы, а скверное питание — картофель и хлеб, и все — разрушает здоровье. Я и хотел бы развернуть работу по-ударному, но чувствую, что не в силах этого сделать. Иногда на уроке приходится присаживаться ввиду слабости, а к вечеру я уже не работник. Кстати, теперь вечером уже и работать не приходится, т. к. нет керосина. Учитель голодает, покупает на базаре ржаную муку по 14 руб. пуд, дети его всю зиму просидели в 4-х стенах, т. к. им не в чем выйти на улицу. А в кооперации ничего, кроме муки ржаной по 8 кг на едока и сахарного песку, не дают. У всех малокровие. Дети тоже питаются картошкой. А приезжающие из Москвы рабочие бригады находят и мясо, и масло, и рыбу и живут в полное свое удовольствие. Дети в Москве тоже, как сообщают, не одной картошкой питаются… Положение безвыходное. Помирать от истощения не хочется, поэтому, с разрешения врачей, придется, вероятно, бросить почетное звание просвещенца. Позаботиться о нас, по-видимому, некому, а наших индивидуальных криков никто не слышит»[28].
В отличие от Колосовой, чье письмо процитировано в начале этой главы, Соломатин не обещает и дальше жертвенно служить в школе. Требуя поддержки центральных властей, он высмеивает потуги правительства, недоумевает по поводу разных стандартов жизни в городе и на селе и угрожает уйти из школы. Не удивительно, что при такой тональности письма профсоюз работников просвещения инициировал расследование, но публиковать, очевидно, не стал.
В 1930-е гг. в советском обществе текучесть кадров была повсеместным явлением. Она усиливала дисбаланс в снабжении трудящихся, ослабляла дисциплину на местах и порождала ощущение социальной нестабильности, поэтому Советский Союз образно называли «диким цыганским табором». Текучесть реально влияла на сталинскую политику и культуру. Стремясь повысить производительность труда, увеличить выпуск продукции и обеспечить стабильность, правительство старалось контролировать миграцию трудящихся репрессивными мерами, введением паспортов для сельских жителей и драконовскими законами для промышленных рабочих. Так что сталинские репрессии были не просто придуманы партийными вождями, а стали их ответом на индивидуальные и коллективные действия всего народа{269}.
Учебные заведения особенно страдали от текучести кадров, так как людей или привлекала другая работа, или им надоедали занятия в классах. Даже не уходя из школы совсем, самые бойкие учителя часто искали более высокого заработка или улучшения условий, и поэтому переезжали в другие районы, а не добивались повышения зарплаты в своей школе{270}. В годы первой пятилетки росло число учеников и, следовательно, требовалось много учителей, однако бурный экономический рост давал возможность сменить работу в школе на что-то другое. На формирование учительства в эпоху Сталина влияли как специфика этой профессии, так и особенности советского общества.
На текучесть кадров в Советском Союзе жаловались повсюду. В Донбассе учителей охватили «дезертирские настроения»: «Каждую осень одновременно с миграцией птиц начинается сильнейшая миграция учителей». На Средней Волге «плохое материальное положение» вынудило каждого третьего учителя оставить работу. Два молодых учителя, Миронов и Хазов, в письме к Сталину сообщают о своих коллегах в Башкирии, в основном, молодых педагогов, «бегущих с работы». Чиновники Северного края предупреждают: «Наблюдается массовая подача заявлений об уходе с учительской работы… если положение не улучшится, то есть опасение, что наши школы будут пустовать». В деревне под Архангельском начальная школа закрылась после «бегства» единственного учителя Казенцева. Некоторые ученики перешли в школы соседних деревень, а десяти детям пришлось оставить учебу{271}.
Судя по вышеприведенным примерам, текучесть сильно мешала распространению образования. По планам, она не должна была превышать 5%, нов начале 1931 г. более 15% учителей «массово дезертировали» с места работы. В Сибири текучесть в 10% вызвала серьезные опасения: «От летунства страдает вся наша работа, как школьная, так и общественная». В некоторых местах текучесть была еще выше: 33% в Инзенском районе близ Пензы, 42% в Корсуньском районе на Средней Волге, 45% к востоку от Ленинграда, 60% в городе Дмитриевске и невообразимые 88% в Иолатанском районе Туркменистана. В 1936 г. Бубнов заявил, что почти треть учителей в Причерноморье и на Кавказе увольняются с работы: «Только вообразите: тридцать процентов и больше»{272}.