Вера Фигнер вспоминала, как вслед апогею 1 марта 1881-го для «Народной воли» настало затворничество. В затворничестве люди живут поражением. Они закупорены в состоянии поражения, живут в этом закупоренном мире и, дыша его воздухом, навязывают себя другим. Фигнер вспоминает, как куда-то ехала в таком подавленном состоянии, а в вагон вдруг ввалились молодые люди. Ядреные, краснощекие русские парни — плевали они на все! И Вера впервые почувствовала, что ее жизнь разошлась с ними. Теперь надо их Россию вывести на простор, и никакой террор для этого больше не нужен.
64. Валентинов о перепаханном Ленине. Явление лидера, не дающего совести собой руководить
— Есть запись Валентинова, сделанная со слов Ленина, о колоссальном действии, какое оказал на него Чернышевский романом «Что делать?». В этой записи слова, что, мол, он в четырнадцать-пятнадцать лет (кстати, я этой датировке не верю, дело было сильно поздней) прочел Чернышевского и был потрясен его силой мысли. Столкновение с Чернышевским переделало и, как он говорит, перепахало.
Здесь, собственно, и надо искать место, которое можно назвать исходным пунктом для личности Ленина.
Знаменитое чтение Лениным «Что делать?» Чернышевского было в дальнем истоке внутреннего решения, которое он примет и будет держаться всю жизнь, — не позволять, чтобы тобой управляла совесть! То был перелом в ходе русского мыслящего движения XIX века — выделение в нем лидера, который не даст более совести руководить его поступками. Легкое отношение Ленина к решениям — посадить, расстрелять — ничуть не месть за брата или за то, что царь революционеров сажал. Оно идет от «так верно и, следовательно, так быть должно». Этическая императивность разночинца не исчезла, но он ее переключил в новый, страшный регистр.
65. Ленинская непринужденность насилия — от любви к дворянским усадьбам до ВЧК
— Ты как хочешь, а мне в молодости читать Ленина мешала его стилистика — она отталкивающе негуманна. И твой Валентинов это подчеркивает.
— Еще бы! Вот советский еще сборник «Ленин и ВЧК». Издание заведомо избирательно, в него вошли не все документы, конечно, был отсев. Тем более впечатляет картина целого даже при искусственности состава документов. Впечатляет преобладание числа суровых и карательных распоряжений над записками, ограждающими судьбы отдельных людей, когда те выходили на свободу или сохраняли жизнь.
Но самое тяжкое впечатление производит нарастающая включенность Ленина в работу ВЧК, он явно привыкал ею распоряжаться. Если бы даже большинство его вмешательств были осторожны, результат не мог не быть плох. Это готовило почву для других людей, с другим стилем руководства — например, для Сталина. Но и это все-таки не главное.
Источник беды — в ленинском образе Мира. В усилиях Ленина непрерывно корректировать внутрироссийский процесс, соподчиняя его мировой цели. По ходу воплощения замысла множество социальных и иных задач было решено, многие люди включились в создание своей судьбы. Но это не отделить от трагически ниспадающего движения. Копились трещины, куда прорывалась темная воля. Эксплуатируя глобальный сверхаргумент, сперва в интересах класса, партии, группы и наконец — отдельной персоны.
Глубже всего трагедия развернется там, где мировая задача, поставленная в полную силу, оказывается непосильной решению. Осуществление сорванного политического замысла соподчиняют неосуществимой задаче — и все работают на беду. В истоке беды лежит именно непосильность замысла.
Добавлю к этому одну вещь, насчет которой в СССР умилялись, а сегодня приходят в содрогание. Ленин прост во всем — в том числе в страшном. Он шел на это без героического энтузиазма Льва Троцкого, но и без душевной дрожи, которая время от времени накатывалась даже на соратников. Естественность в добре и во зле тоже загадка и вводит нас в особый русский интеллигентский разночинский менталитет. Ленин загонял чувства вглубь, он намеренно дисциплинировал движения души. Это русское рахметовское в нем, по поводу чего можно говорить отдельно. Тем более его мир интересен: загнанный внутрь, он не переставал существовать.
— Валентинов вспоминает, как Ленин яростно исповедывался в любви к дворянским усадьбам — невозможно представить кого-то еще из социал-демократов с такими речами.
— Очень важным было для самого Ленина, что он единственный среди большевиков — человек из прошлого века. Все остальные уже из ХХ-го, вне зависимости от даты рождения, — будь то Троцкий или почти однолетка Троцкого Сталин. Они не от нуля шли, но у них была некая социал-демократическая заданность. Ленин же задан не был — он сам себя задал и задавал собою других. Этим он наследовал русский XIX-й — век русского Мира. Он его принимал и отталкивал. Всеми фибрами ощущал и вместе с тем, как противника, избывал.
66 Разночинские презумпции в русском мире без Кьеркегора. Окончательность поступка
— Все же согласись, что ленинское разночинство чаще было утрированно грубым. Даже по тем нравам оно смахивает на то, что в конце XIX века именовали «нигилистячиной».
— Ленин целиком перенял разночинскую презумпцию — право каждого на окончательность поступка, окончательность слова и действия во всякий данный момент. Россия Белинского, Герцена и Родиона Раскольникова это право отстрадала, и Ленину, выкормышу разночинства, уже незачем было ни его исповедовать, ни мучиться им, ни его отклонять. То было право, дарованное личности русской культурой конца XIX века.
Частая ошибка рассматривать большевизм как попытку все в России перестроить любой ценой. Ленин свято следовал Чернышевскому — вот и источник зла! (Хотя либерал Герцен ближе к радикальной тяге порешать в России все и разом, самому будучи цензором стихии на расстоянии.) Чернышевский же знает силу русской вовлеченности в рабство: раб не тот, кто лишен всего, — раб тот, кто целиком вовлечен в процесс властвования. Восприняв марксизм в сплаве с антропологией Чернышевского, Ленин именно антропологической его редакции придал страшную сущность. Потому что требование Чернышевского о добровольном уходе лидера в момент триумфа — политически утопичный императив.
Но что сказать в наши дни о человеке, который очевидным образом не читал ни великих эллинов, ни Спинозу? Который от рождения принадлежит Российской империи — чудовищному фрагменту Мира под властью, основанной на распорядительстве человеческой совестью? Русский марксизм в знаниях о человеке остается в рамках ранее пророщенного, в Мире, где еще нет Ницше и Кьеркегора. Ему не дано областей страдания мысли, предвещавших, что человек может не справиться с нагрузкой добра, взваленной на него культурой.
Человек, революцией поднятый на вершину, может в равной мере оказаться жертвой и палачом. Равность обеих возможностей — вот худшее, самое тяжкое из обвинений, которое я могу предъявить Ульянову.
И русский XIX век на Ленине оборвался, закончился. Обстоятельство, без которого сказать об интеллектуальной биографии Ленина просто нечего.
67. Личность ли Ленин? Плеханов и Федосеев в его судьбе. Русская идея цареубийства и макиавеллизм правого дела
— Любопытно, простил бы Пушкин Ленина за столь ценимую им личную крупность?
— Кстати, а Ленин — личность? Что если нет? Может быть, и он, как Петр, орудие всемирной истории в оболочке человека? И дьявольская игра истории в том, что она выбирает некоторых «нещастных», сказал бы Пушкин и, не давая им становиться личностями, предоставляет влиять на мировые дела? Что если Ленин задавил, погубил в себе личность Ульянова, благодаря чему и сыграл свою роль в истории?
Например, есть ли место в его интеллектуальной биографии старшему брату? По легенде, брат Александр приобщил Володю к марксизму, — совершенно неверно. Ни к чему его брат не приобщал, к революционным делам тот вообще не привлекал никого. Человек глубоко нравственный, взвалив свою ношу, он тащил ее в одиночестве. Даже прокурор на процессе отметил, что Александр Ульянов берет на себя чужую вину. Отношения братьев были сложными. Перед последним отъез дом Александра Ульянова из дома между братьями был конфликт, из-за отношения Владимира к матери. Этот кудрявый мальчик с золотистой головой, баловень семьи, которому все так легко давалось, получил затрещину от человека, который вскоре взошел на эшафот.
Могло это остаться без следа? Где след судьбы брата в его жизни? Мы этого не знаем. Судьба брата — первая загадка; вторая за ней — судьба Николая Федосеева, кумира и лидера поволжских марксистов. Ульянов уже вступил на дорожку, приведшую его к социал-демократии, когда этот человек, духовно опередивший и во многом определивший его выбор, покончил с собой, затравленный товарищами в сибирской ссылке.
