В истории со снятием Генова впервые предельно ясно обнажился конфликт между профессиональными военными и «партийно-советской номенклатурой», последние представители которой еще сохраняли кое-где руководящие посты.
Как отмечал впоследствии Герой Советского Союза В.Б. Емельяненко, после его встреч с М.Т. Лобовым, Е.А. Поповым, Н.П. Лариным и другими лидерами «военной оппозиции» он узнал, что еще задолго до появления Н.Г. Селихова военные подтрунивали над И.Г. Геновым и за глаза называли его «чабаном».
История этого прозвища довольна интересна. Однажды штаб 2-го района при переходе горного массива Караби неожиданно попал в пургу. Куда идти, что делать? Все понимали, что это конец — еще немного и все замерзнут. И только Генов требовал идти за ним. Усталые люди ворчали, возмущались, но шли и были поражены, когда оказалось, что пришли к старой кошаре, где они спокойно переждали ненастье.
Изумленные, они допытывались у своего спасителя, откуда он мог знать о существовании кошары и так точно смог в пурге ее найти?
Простодушный Иван Гаврилович рассказал о том, что в молодости в этих самых местах работал чабаном и потому знает на Караби каждую пещеру, каждый камень. С той поры все командиры и политработники бывшей 48-й кав. дивизии за глаза называли Генова «чабаном».
А теперь я хочу познакомить читателя с одним из посланий Е.А. Попова той поры на Большую землю.
«Товарищ дивизионный комиссар!
Не знаю, как я выгляжу в Военном совете после того, как послал ряд телеграмм против Генова и самого Мокроусова, но полагаю и чувствую, что выгляжу по меньшей мере склочником. Вы, наверное, крайне удивлены тем, что в лесу, в тылу у врага, люди занимаются склочными делами. Смею вас заверить, что дело обстоит куда серьезнее.
Когда бойцы Селихова вынуждены были разобрать одну базу с мукой (400 кг) то спрашивается — почему? Разве бы они это делали, если бы их поставили в равные условия с партизанами…
Нападки со стороны этого выжившего из ума старика (Мокроусов) мне надоели. В лесу и так много переживаний, а тут еще эти нелепые нападки и все ради дружка Генова.
Я очень прошу Вас, т. Дивизионный комиссар, каким-нибудь образом оградить меня от этих нападок и дать возможность в более спокойной (относительно) обстановке продолжить борьбу с врагами. Конечно, я понимаю, что Мокроусов — фигура, которую не снимешь, да и нет острой необходимости, но поставить на место не мешало бы и Мокроусова, и Мартынова.
21.03.42 Попов» [16, с. 35].
В отношении разграбленной продовольственной базы мне удалось найти в архиве объяснительную одного из непосредственных участников этого события — командира из «группы Селихова», а впоследствии командира 4-го Красноармейского отряда Иксема Незамова: «Виноградов с группой возвращался в отряд. Они увидели в лесу бочки. Оказывается, это была база. Она была открыта, никем не охранялась. В землянке было 2 ящика брынзы и сало. Они решили продукты забрать с собой» [20, с.46].
Последним источником питания остается база Зуйского отряда, и Н.Д. Луговой вынужден отдать последние продукты. Голод наступает и в его отряде.
Бедственное положение крымских партизан, наконец, осознается командованием Крымского фронта и принимается решение о снабжении их продовольствием, оружием…
Вот как описывает это событие А.С. Ваднев: «Пришло известие о том, что самолет сбросит продовольствие. Ждем его в районе Колан-Баира на высоте Средняя. Вдруг приходит какой-то командир и говорит, что продукты сбрасывают для военного отряда. Меня заинтересовало, к кому отношусь я — пограничник? Он ответил, что к гражданским.
Мы возмутились. Первая сброска прошла, но наше положение не улучшилось — продукты забрали в штаб района. В сброске было масло, консервы, мука и боеприпасы. Мы продуктов не увидели.
Вторая сброска была прямо над лагерем. Был строгий приказ за утаивание продуктов — расстрел. Командир отделения Липовец все же украл первый парашют с концентратами. Его поймали. Городовиков и Кураков настаивали на расстреле, а Соловей, зная боевые дела Липовца, не соглашался. Приказ о расстреле был подписан, но расстрелять все не решались, так как гнев партизан был бы большой. Продукты стали делить между всеми отрядами» [22, с. 42].
В действительности история с Липовцем закончилась трагично. Как указывается в его карточке учета: «Дезертировал из отряда». Поскольку после войны его имя не всплыло, то, вероятнее всего, он погиб.
Все последующие месяцы партизанской борьбы продолжалась эта ужасная, дискриминационная практика «целевых сбросов»: «военным», «спецгруппе НКВД», «разведгруппе Черноморского флота»…
Снабжение партизан по-прежнему оставалось из рук вон плохим. Как выяснилось впоследствии, во многом это объяснялось тем, что член Военного совета фронта Лазарь Каганович был убежден, что партизаны сами должны добывать себе продовольствие у врага. В мемуарах одного из руководителей партизанского движения в СССР полковника Старинова есть поразительный эпизод: «Я сумел попасть на прием к Кагановичу. Но как только речь зашла о крымских партизанах, он резко прервал меня, заявил, что милостыню не подает, обругал и выставил из кабинета» [98].
Партизанская специфика такова, что в Крымском лесу нет ни тыла, ни второго эшелона, и потому на переноску раненых приходилось задействовать минимум четырех человек. Кроме того, их надо было обеспечивать продовольствием, которого не хватало даже на действующих бойцов. Как писал А.А. Сермуль: «Каждое ранение было почти смертельным, питание плохое, медикаментов нет. Мы страшно боялись ранений, у раненых практически не было шансов спастись» [92, с. 29].
При нападении на Улу-Узень был ранен краснофлотец Шеманович. Командовавший операцией капитан Ларин и поддержавший его комиссар Фельдман приказали оставить его в селе «на излечение». Командир группы, в которую входил раненый боец, пограничник Алексей Ваднев возражал, но приказ есть приказ. Когда вернулись в отрад, Ваднев объявил, что с такими командирами «его группа больше в операциях не участвует, так если нас ранят в бою, то бросят также, как Шемановича. Вскоре мы узнали, что Шемановича выдали и он казнен» [22, с. 34].
С момента установления связи с командованием Крымского фронта партизаны с нетерпением ждали прилета самолетов с посадкой в лесу. Несколько ночей подряд из-за плохой погоды откладывался вылет лейтенанта А. Г. Морозова.
А раненых все эти ночи приносили и уносили, приносили и уносили. Люди выбились из сил.
Вот как описал дальнейшее в своих дневниках Н.Д. Луговой: «Во второй половине ночи Морозов, как обещал, прилетел вновь, и мы усадили во вторую кабину Ларина» [78, с. 144].
8 апреля 1942 года: «Прошлой ночью приняли на посадку два санитарных самолета. Летают они к нам из-под Керчи. За одну ночь они успели сделать по два рейса. Эвакуировали шесть человек… Летчики доставили нам много газет, брошюр илистовок, табаку, папирос и спичек» [78, с. 147].
То, что умирающим от голода людям присылали брошюры и листовки, мягко говоря, поражает. К сожалению, об ассортименте «воздушной помощи» крайне негативно отзываются буквально все мемуаристы.
А.А. Сермуль: «…то гондолы окажутся какими-то свечами ненужными забиты, то старые шапки пришлют, то заплеснелые, негодные продукты» [92, с. 52].
И.Г. Генов: «Принесли посылку и для меня. Вскрыл ее и растерялся. Использовать ее мы, к сожалению, не могли» [70, с. 230].
В связи с тем, что в Крыму сохранялся Севастопольский участок непризнанного фронта, партизаны постоянно, но безуспешно пытались послать к защитникам города своих гонцов. Пройти через боевые порядки было сложно, но, как оказалось, возможно.
Вот как описывал в 1946 году свою одиссею Н.С. Кобрин:
«Северский поручил мне с небольшой группой пройти в Севастополь пешком. До этого посланные в Севастополь разведчики погибали. В состав группы включили меня, начальника штаба отряда Чухлина Геннадия Петровича, Николая Лосева и разведчика нашего отряда Ивана Гордиенко. Командир отряда Ермаков передал нам последние продукты. 20 марта 1942 года наша группа выстроились перед командиром отряда, готовая в путь. Прощание было тяжелым. Весь день 20 марта мы двигались до подножия Яйлы. В одном из отрядов, командовал им пограничник Зинченко, нам дали двух проводников, знающих дорогу на Балаклаву.
Мы пересекли Яйлу — по хребту плато Ай-Петри — спуск к Байдарской долине до обрывов моря над мысом Айя у Балаклавы. Этот путь был проделан за двое суток. Ночью под покровом темноты мы пересекли Байдарскую долину севернее территории совхоза и, перейдя шоссе, двинулись в сторону моря к мысу Айя.
