Татары из садизма послали в Москву нательный крестик князя. В Москве, по уверениям Писца, поднялся обычный в таких случаях вселенский вопль и вой. "Рыдание было многое", - привычно божился наш грамотей. А тут еще по причине июльской жары или пьяной шалости с огнем запылала вся столица. Не осталось ни одного дерева, ни единого деревянного дома, да и каменные дворцы и церкви посыпались от жара. Народу погорело более 700 человек, добра списали на пожар немеряно, особенно пострадали беженцы из оккупированных татарами районов, их барахло свалено было в сараях без разбору. Повторилась история времен Тохтамыша. Княгини убежали в Ростов. Богатые стали грузить фуры. Подлая чернь строилась обороняться насмерть. Дезертиров хватали, ковали в железо.
Но татары не спешили на Москву, хотели взять побольше - пострадать поменьше. Они списались с Шемякой, направили к нему посла. Посол был принят с честью и угощением. Пока он потом отлеживался и отпаивался, хан в Орде подумал, что посол убит. Начал тогда хан договариваться с пленным Василием: дескать, отпущу тебя с честью и славой, а ты мне дай выкуп - 200 000 (пять тысяч сороков!) ваших, значит, рублей. Пришлось Василию прихватить с собой из Орды целую налоговую команду, чтобы она сама эти деньги добывала. Чтобы народ наш русский на Василия не обижался, а татар возненавидел еще сильнее. Опять подставили Орду!
Финансовый и политический кризис разразился страшный. Шемяка стал распространять сведения о тайных статьях договора Василия с ханом. Будто бы если Василий деньги вовремя не отдаст, то Москва в цельности и сохранности переходит под управление Улу-Махмета. Видать - надменный азиат решил вкусить плоды цивилизации, поспать на койках в теремах, поездить в тройке с бубенцами, ну и так далее. А Василию в этом случае оставлялась Тверь. Вот и загрустили тверские и прочие князья.
Да и народу было кисло. Ведь это с него драли подать на выкуп дорогого князя, не пожелавшего бесплатно помереть за народ.
Расклад стал меняться. Как-то незаметно все крупные карты оказались в колоде Шемяки. Даже московские шестерки тайно сговаривались против батюшки. А были среди этих шестерок и червовые бояре и трефовые чернецы, - смущенно вздыхал Писец.
12 февраля 1446 года москвичи предали своего князя, сообщили, кому следует, что он поехал к Троице помолиться. О чем молился князь, осталось его интимной тайной, но Бог его не защитил, и с последним всенощным ударом княжеского лба о церковный пол рухнули московские ворота. Ну, не рухнули, конечно. Открыли их спокойно расчетливые москвичи навстречу новой жизни.
Мать и жена Василия сразу попали под стражу. Казну пограбили - на то она и казна. Ощипали верных Василию бояр. Не забыли и простых, пассивных граждан. Успех был полный. И даже кровь не пролилась. Князь Можайский, козырный друг Шемяки, немедля кинулся в Троицу с войском.
В несчастный день 13 февраля (уж не пятница ли была?) Василий продолжал упражнять поясницу, когда ему сказали, что войска Шемяки окружили его всего, с ног до головы.
- Не может быть, чтобы брат пошел на брата, когда я с ним в крестном целовании! - запричитал Василий...
Тут мы с вами, дорогие читатели, имеем полное право заподозрить великого князя в блажной придури или душевном нездоровье. Ну, пусть он не читал книжек нашего Писца. Ну, пусть он в пол-уха слушал бабушкины сказки. Но сам-то он брата Косого лишил света божьего? Так что ж тут обижаться! Во власти братьев нет!
Писец присутствовал при этих событиях и мастерски описал все сцены. Посланец, принесший черную весть, был сам из предателей князя. Поэтому было велено поставить его в воротах в удобную позу и выбить со двора вон. Далее была снаряжена разведка. Разведчики поехали шумно. Шемякин дозор их заметил загодя. Поэтому многочисленные ратники были спрятаны в санях под хворостом. Нестроевые малые изображали возниц. Разведка подъехала к обозу с дурацкими расспросами: откуда дровишки, да, может быть, видали каких-нибудь военных?
- Отчего ж не видать? Видали! Вот они у нас под дровами лежат! Войско встало из саней. Бежать разведке было невозможно, снег вокруг лежал на девять пядей - кому по пояс, а кому и по грудь, - февраль, Россия!
Великий князь увидел свою разведку уже в окружении неприятельской армии. Кинулся к коням, ан нету коней! - все под разведкой. Кинулся к людям своим верным, хотел поднять их на смертный бой, но бубновые молодцы "оторопели от страха". Князь побежал по глубокому снегу в монастырь и заперся в Троицкой церкви.
Тут же в монастырь въехала конница московского боярина Никиты Константиновича. Командир хотел было на плечах неприятеля ворваться в церковь. Но конь страшно заржал, пытался пасть на колени, копытом совершал конвульсивные движения, похожие на крестное знамение. Досадливый Никита соскочил с набожного коня, но споткнулся о камень и расшибся. Поднят он был невменяемый и бледный, как мертвец. Откуда-то противно воняло серой. Подъехал Иван Можайский и стал кричать: "Где князь?". Князь из-за двери храма завел жалобную песнь...
Вот, черт, - не при храме будь помянут! - ну, как же жалко, что не было тогда звукозаписи! Пропало для потомков крупное вокально-инструментальное произведение. Но текст песни, к счастью, был спасен Писцом:
"Братья! Помилуйте меня! Позвольте мне остаться здесь, смотреть на образ божий, пречистой богородицы, всех святых; я не выйду из этого монастыря, постригуся здесь!" - фальцетом выводил Василий.
Хор мальчиков-головорезов из охраны Можайского отчеканил припев: "Пострижется, собака, как же!".
Василий взял икону с гроба святого Сергия Радонежского, сам открыл дверь в храм и встретил Ивана новым куплетом:
"Брат! Целовали мы животворящий крест и эту икону в этой самой церкви, у этого гроба чудотворцева, что не мыслить нам друг на друга никакого лиха, а теперь и не знаю, что надо мною де-е-елается?".
Архангелы басами отрезали контрапункт: "У-зна-ешь!".
Князь Можайский набрал в богатырскую грудь морозного загорского воздуха и повел свою арию коварным баритоном:
"Государь! Если мы захотим сделать тебе какое зло, то пусть это зло будет над нами; а что теперь делаем, так это мы делаем для христианства, для твоего окупа. Татары, которые с тобою пришли, когда увидят это, облегчат окуп".
На человеческом языке это означало, что ты, князь, родину проторговал, свою шкуру оценил дороже всего госбюджета, помогаешь татарам грабить всех бояр, крестьян и горожан, и нам так дальше терпеть невозможно. Так что, князь, не беспокойся, что надо будет, то мы с тобой и сделаем. Лишь бы поправить положение в экономике.
Опера продолжалась. Под красивый и грустный колокольный перезвон Василий положил икону на место и стал молиться с такими слезами, что из гроба святого Сергия явственно послышалось странное постукивание, а массовка вся прослезилась. Иван Можайский тоже не выдержал и, прикрывая глаза боевой рукавицей, вышел вон. "Возьмите его", - бросил охране.
Василий в полной прострации вышел на воздух и пытался продолжить фарс:
"А где же брат мой, Иван?", - фальшиво стенал он.
Оклемавшийся Никита Константинович рявкнул последнюю ноту: "Да будет воля божья!", и поспешил прекратить безобразие. Василия затолкали в обычные сани и повезли в Москву.
Здесь Шемяка три ночи, 14, 15 и 16 февраля, перечислял ему грехи перед народом и государством. Припомнил и ослепленного Косого. Тут пригодилась и "Русская Правда" с моисеевой заповедью "Око за око". Так что Василия тоже ослепили и сослали в монастырь. С тех пор за князем закрепилась кличка Темный - не по делам его, но по диагнозу окулиста.
Началась новая кадровая канитель. Одних рассаживали по городам, других пристраивали к военным и гражданским ведомствам, третьих ссылали в монастыри и деревни. Самые наглые сопротивлялись и бежали в Литву.
Как и водится, должностей и волостей оказалось меньше, чем людей. Опять возникла оппозиция из бывших своих. Они стали думать, как вернуть Темного и стать при нем в чести. Собралась немалая команда. Если опустить боярские титулы, а оставить только клички: Стрига, Драница, Ощера, Бобер, Русалка, Руно, - то получалась не политическая партия, а воровская малина. Ватага эта никакого дела сделать не успела, но напугала усталого Шемяку, и он засел с митрополитом совещаться, не выпустить ли Василия из плена. Решено было выпустить, но укрепить этот акт проверенным средством - крестным целованием.
Снова был сыгран неплохой акт. На фоне золотой московской осени 1446 года Шемяка с церковной бутафорией торжественно проехал в Углич, где сидел Василий, выпустил его с детьми и присными из заточения, сольно просил прощения и каялся. Слепые склонны к песнопениям, и Василий снова завел безудержное бельканто:
"И не так еще мне надо было пострадать за грехи мои и клятвопреступление перед вами, старшими братьями моими, и перед всем православным христианством, которое изгубил и еще изгубить хотел. Достоин я был и смертной казни, но ты, государь, показал ко мне милосердие, не погубил меня с моими беззакониями, дал мне время покаяться".
