Франсуа Фонтен - Марк Аврелий

Страшная победа Авидия Кассия

Два главных города западных провинций неприятельского царства — греческая Селевкия на правом берегу и парфянский Ктесифон на левом — оказались беззащитны перед Авидием Кассием. Они открыли ему ворота. Селевкия была великолепным торговым городом эллинской культуры с населением в четыреста тысяч душ. Несомненно, римлян там встретили далеко не так радушно, как утверждали позже некоторые римские историки. Селевкийские греки прекрасно ладили с парфянами: они по традиции вели их внешнюю торговлю и благодаря этому имели наполовину независимый статус. Приход победителей-римлян грозил этим привилегиям, так как за войском шли крупные торговые дома европейских городов и Антиохии. Конечно, селевкийцы были готовы договариваться, как это было с Траяном (впрочем, помнили они и о том, как затем оказались лицом к лицу с парфянами), но в этот раз легионы хотели вознаградить себя за все страдания. Город был разграблен самой многоязычной в истории солдатней: там были сирийцы, азиаты, исаврийцы, фракийцы, германцы, италийцы, галлы, батавы, нумидийцы. Невозможно даже представить себе, до какой разнузданности могли дойти эти люди, сбросив с себя бремя жесточайшей дисциплины в одном из самых богатых в мире торговых центров. Кассий потом утверждал, что население взбунтовалось первым, а солдаты просто оборонялись.

Разрушение Селевкии, о масштабах которого идут споры, осталось пятном на истории Рима, потому что этот город был причастен к легенде об Александре и представлял собой аванпост греко-римской цивилизации на Востоке. На процессе, возбужденном позднее против Авидия Кассия, обвинение так и не доказало, что это было: случайность или приказ, отданный в целях безопасности. По крайней мере такие же действия в Ктесифоне не возбудили такого негодования, а ведь в сожженном дворце Вологеза наверняка хранились сокровища персидского искусства. Как выяснилось позднее, в нем таились и чары, позволившие Царю Царей отомстить за кровавое унижение.

В тот же момент царь, окруженный наемной иноземной гвардией «Бессмертных», скакал через Иранское нагорье к своим восточным столицам: Экбатане за горами Загр и Гекатомпиле за Эльбрусом на южном берегу Каспийского моря. Там он будет ждать нового, более подходящего случая отвоевать Армению. Он постарается заставить своих крупнейших вассалов и зороастрийское жречество забыть о своих симпатиях к западной культуре и модам. В своих неприступных крепостях, под охраной привилегированной гвардии «Бессмертных», числом, как считается, десять тысяч человек, он начнет учить свою разношерстную армию, в которой скифы, индийцы, монголы и персы под командой перебежавших со всех концов света греков и римлян станут готовиться к отражению маловероятного нападения Авидия Кассия.

Никто не видел Царя Царей в его отдаленном горном убежище. Древний персидский этикет не давал для этого никакой возможности. Даже послы говорили с ним только пав ниц — никто в принципе не имел права поднять на него глаза. Его лазоревые одеяния, расшитые звездами, его жемчужная корона были наследием прошлого и прообразом все более абсолютистского и теократического будущего. Чувствовал ли Вологез, что его династия уже осуждена консерваторами и фанатиками, возмущенными неспособностью Аршакидов противостоять и римской агрессии, и римским соблазнам? Впрочем, соотношение сил совсем не однозначно склонялось в сторону римлян. Их затянули чересчур большие пространства, на которых легионы выдыхались, обремененные огромными обозами и даже совершенством организации тыла как таковым. Тяжело груженная пехота — знаменитые «Мариевы мулы»[36] — была не слишком эффективна против стремительной кавалерии. «Парфянские стрелы», густой тучей пускавшиеся через плечо, нельзя было отразить. Персидские «катафрактарии», с головы до пят вместе с лошадьми защищенные кольчугами, казались неуязвимы. Но с римским прагматизмом придумано немало контрмер.

Конечно, легион еще долго оставался основой войска квиритов[37]. Благодаря единообразию организации, корпоративному духу и способности приспосабливаться к обстоятельствам, он выдерживал борьбу с любым организованным противником — а долгое время легионам угрожали только такие. Но чем дальше они удалялись от привычной климатической зоны и знакомого мира, тем больше убеждались, как в дискомфортном окружении растворялась их атакующая мощь. Особенно болезненными оказались два крупных поражения: разгром Красса как раз в Месопотамии, в Каррской долине (53 год до н. э.) и Вара в темном Тевтобургском лесу в Германии (9 год н. э.). Оба раза Рим надевал траур, но не предпринимал реформ. Перемены совершались постепенно и прямо на месте. В один прекрасный день появилась кольчуга. Воинские части, противостоя врагам, прибегавшим к партизанским действиям, становились разнообразнее, легче, мобильнее. Против всадников пустыни выпускали их же сородичей под командованием римских офицеров (numeri) — своего рода колониальные войска, приспособленные для выполнения задач командос. Фракийские лучники нейтрализовали парфянских. Вышло так, что функции неприкосновенного легиона из десяти когорт по шестьсот человек, иначе говоря, из шестидесяти центурий, дополнялись вспомогательными кавалерийскими и пехотными частями, способными решать особые задачи, требуемые особенностями местности или тактики неприятеля.

Но не только римляне приспосабливались к боевым методам противника. Парфяне уже многому научились у своих македонских и греческих подданных, а теперь изучали римскую стратегию при помощи пленных и перебежчиков, да и из собственных поражений извлекали уроки. Если бы их войско было единым, имело постоянную армию и штаб на службе у авторитетной политической власти, они бы могли на равных сражаться с римлянами в классическом бою. Некоторые в Парфии уже начинали серьезно об этом думать. Но Аршакидам было трудно избавиться от своих племенных корней, они так и не ушли вперед от стадии феодальной конницы. В пехоте у них служили крепостные, вооруженные пиками, да и стрелы их лучников были плохого качества. Шанс им давало пространство, по которому неслись благородные всадники с копьями, саблями, луками и арканами, прикрепленными к шлему вместе с длинными разноцветными лентами, развевавшимися на ветру. Вдогонку за ними шли на восток Авидий Кассий и Клавдий Фронтон, чтобы если не завоевать, то очистить левый берег Тигра.

Сорокапятилетний Марк Аврелий производит впечатление одного из самых добросовестных государей, когда-либо существовавших, да и его окружение было одним из лучших. Если и есть в его царствование что-то неясное, то не потому, что управление было непрозрачно, а потому, что документы не сохранились. И хотя о демократичности Империи нельзя говорить всерьез, трудно было бы найти пример более благонамеренной власти. То, что результаты не соответствовали намерениям, тоже вряд ли кого-нибудь удивит. Наследство Марку Аврелию досталось отличное, и хотя оно было оплачено некоторым отступлением, связанным с чрезмерными гедонизмом Адриана и консерватизмом Антонина, но после отважных предприятий Траяна это можно было понять. Добропорядочному наследнику предписывалось восполнить дефицитные статьи общего положительного баланса. Как мы только что видели, статья «Оборона» находилась в залоге, зато статья «Система управления и участие в нем принцепса» — в полном порядке. Современные историки непрестанно анализируют эту систему, и даже политики, при всем их пренебрежении к прошлому, могут извлечь из нее весьма полезные уроки.

Вполне уместно, в развитие этого наблюдения, признать, что среди римских императоров было больше превосходных администраторов, чем дурных, и неумеренный интерес к последним не дает разглядеть великое дело первых. Августа (и даже Тиберия), позднее Веспасиана (и даже Домициана) и уж бесспорно Антонинов можно назвать предельно ответственными государственными деятелями, а многие из них были талантливее Марка Аврелия. Но превзошел он всех в памяти потомков (это прекрасно увидел его преемник Юлиан) полным бескорыстием и самоотверженностью в общественных и частных бедствиях. Всех остальных вознаграждали слава, всемогущество или хотя бы извращенные удовольствия. Он ничего не просил и ничего не знал, кроме тягот долга.

Эту скрупулезную добросовестность, которую при благоприятных обстоятельствах могла бы засосать обыденность, возвысили и обессмертили испытания, обрушившиеся на Марка Аврелия с первых месяцев царствования, казалось бы, обреченного на рутину, но увлеченного потоком истории, внезапно ускорившей ход. Но во всех этих испытаниях он нимало не явил паники, в его жизненном распорядке никто не заметил никаких изменений. Значит, он был готов к своей должности еще лучше, чем показывают собранные нами до сих пор о нем сведения. Лишь когда он достиг сорокалетия и, заняв первое место, встретился с неожиданными ударами, в нем становится виден взрослый муж, внутри него начинают зреть «Размышления», которые он через несколько лет сведет воедино. В «Размышлениях» мы без труда обнаружим черты верного автопортрета — чаще всего невольные. С этого момента мы получаем право ссылаться на них: человек созрел, его характер установился.