Но тут я прибегну к документу. О нем Владимир Ильич Ленин, делая доклад о революции 1905 года, сказал, что он рисует "один маленький эпизод из этого восстания Черноморского флота", но так, "чтобы… получилась конкретная картина событий на высшей точке их развития".
"Утром 24 ноября 1905 года у ворот флотских казарм была выставлена боевая рота в полном боевом снаряжении. Контр-адмирал Писаревский отдал во всеуслышание приказ: "Не выпускать никого из казарм! В случае неподчинения стрелять!" Из роты, которой был отдан этот приказ, вышел матрос Петров, зарядил на глазах у всех свою винтовку, одним выстрелом убил штабс-капитана Штейна из Белостокского полка, а вторым выстрелом ранил контр-адмирала Писаревского. Раздалась команда офицера: "Арестуйте его!" Никто не двинулся с места. Петров бросил свое ружье на землю. "Чего стоите? Берите меня". Он был арестован. Стекавшиеся со всех сторон матросы бурно требовали его освобождения… […]
— Петров, не правда ли, выстрел произошел случайно? — спросил офицер, чтоб найти выход из создавшегося положения.
— С какой стати случайно! Я вышел вперед, зарядил и прицелился, разве это случайно?"
…И еще хочется добавить одну подробность: выстрел Константина Петрова прозвучал не просто под влиянием эмоционального толчка, а в ответ на провокацию. Петров случайно оказался свидетелем того, как контр-адмирал Писаревский сказал Штейну: "…надо дать им собраться, и когда их будет много, тогда из машинной школы последует выстрел в вашу роту, капитан Штейн, а вы, не давая им опомниться, командуйте: "В ружье, в нас стреляют!"
Таким образом, должна была быть расстреляна толпа собравшихся, должна была пролиться кровь многих, начаться бойня. И тут Петров поднял винтовку…
…А насчет того, были ли они братьями, Александр Петров, поднимавший в июне 1905 года красный флаг на «Пруте», и Константин Петров, стрелявший в Писаревского в ноябре того же года, — насчет этого можно ответить почти с полной уверенностью: не были. Просто: Петров, Иванов, Сидоров — такие распространенные фамилии и такие судьбы, уже не редкие, вызванные самим временем. Судьбы искр, из которых непременно должно разгореться пламя.
Двадцать лет тому назад я впервые приехала в Севастополь и там, на Кладбище коммунаров, в дальнем углу, увидела неожиданную могилу. Почему-то мне казалось: у лейтенанта Шмидта не может быть могилы. Или, во всяком случае, она не может отказаться рядом с обычными улицами, по которым пылят автобусы и в час позднего утра женщины несут с базара тяжелые кошелки, набитые южным, ярким. Слишком был похож на легенду лейтенант Шмидт, выходил как бы не только из другого времени, но и пространства, воспетый прекрасными стихами Пастернака, "Черным морем" Паустовского.
А тут оказывается, прах его перенесли с острова Березань в Севастополь, как он и писал в завещании: "После казни прошу: настоять через печать и всеми средствами, чтобы тело мое было выдано для погребения севастопольскими рабочими, чтобы они были полными хозяевами и распорядителями при похоронах. Я их депутат, званием этим горжусь…
…Место для могилы взять на Севастопольском кладбище рядом с братской могилой несчастных жертв, убитых в Севастополе в ночь с 18 на 19 октября у здания тюрьмы.
На этом месте, где братская могила, я произнес клятву и остался ей верен, а потому и хочу лежать там, где я клялся".
Между шестым марта 1906 года, когда казнили Шмидта, и майскими днями 1917-го прошло много времени. Но перенесение праха Шмидта и очаковцев Частника, Антоненко, Гладкова превратилось в политическую демонстрацию. Останки расстрелянных привезли с проклятого острова в Одессу и пронесли через весь город, затем снова перенесли на пароход, под вой сирен отправившийся в Севастополь. В город, где протекли те дни жизни лейтенанта Шмидта, которые навсегда вошли в историю. И в то же время так густо окутаны флером легенд, что за ним вроде бы не проглядывается уже живой человек с его плотью и биографией. Может быть, поэтому хочется привести в рассказе как можно больше документов, не разрешить ни одного слова домысла.
Неожиданно, но факт — Шмидт был деловым человеком, вернее, если сказать по-современному, дельным специалистом. В письмах к любимой женщине он сам писал: "Да будет вам известно, что я пользуюсь репутацией лучшего капитана и опытного моряка". Но важнее этой самооценки тот факт, что когда в 1889 году адмирал Макаров подбирал экипаж для экспедиции к Северному полюсу на «Ермаке», одним из первых он пригласил Петра Шмидта. Вернувшись из полярного плавания, Шмидт был назначен капитаном на довольно внушительный океанский пароход «Диана», позднее потерпевший аварию вблизи острова Мен. Произошло это, когда капитан сдал дежурство помощнику. Но все равно, всю вину Шмидт взял на себя.
16 суток пробыл он на корабле, блестяще руководя работами по съемке его с камней, а потом задержался в Киле до конца ремонта. В письме к сыну Шмидт писал: "…надо, сыночка, смотреть на вещи по-мужски и не допускать в душе слабостей: если пароход под моим командованием потерпел такую жестокую аварию, то мой долг не избегать всей работы для приведения дела в порядок".
Опять самооценка? Ну что ж, обратимся и на этот раз к свидетельствам современников. "Бывали такие денечки, — пишет один из них, — когда Шмидт не сходил с мостика по 30 часов. Это был моряк, до мозга костей влюбленный в море, знающий себе цену, отлично понимавший морскую службу".
…В политике Шмидт был гораздо менее профессионален, сам себя называл социалистом вне партий, надеялся на Учредительное собрание. Никаких планомерных действий, чтоб стать во главе восставших, Шмидт не принимал, просто в нем жило "оскорбленное чувство правды и справедливости". Оно и обусловило то, что, по крайней мере, трижды за осень 1905 года Шмидт оказался на гребне событий и всякий раз вел себя достойно этих событий.
Впервые это произошло 18 октября как раз после появления в городе телеграмм с "высочайшим манифестом". Пока еще цену царским милостям в городе не знали. Это позже их определяет метко и едко, так: "Царь испугался — издал манифест: мертвым — свобода, живых — под арест".
Но 18 октября толпа мирно идет к городской тюрьме с требованием освободить политических заключенных. Идет и верит: ворота беспрепятственно распахнутся: манифест же!..
Толпу встречает залп. В толпе, в первых рядах ее шел Петр Петрович Шмидт, еще просто охваченный общим восторгом, еще очень далекий от мысли о том, что он может что-то возглавить, увлечь своим присутствием и авторитетом.
…Убитых возле тюрьмы хоронил весь город. И вот на кладбище Шмидт произносит свою знаменитую речь-клятву. Очевидно, он и вправду обладал ораторским даром, во всяком случае, об этом говорят все вспоминающие его.
— Клянемся им в том, что мы никогда не уступим ни одной пяди завоеванных нами человеческих прав, — говорил Шмидт и, подняв руку, отбрасывая кивком головы волосы с бледного лба, вдруг отчеканивал одно слово: — Клянусь!
Столпившиеся возле могил и дальше, у ворот кладбища, повторяли разом, дыхание в дыхание:
— Клянемся!
— Клянемся им в том, что свою общественную работу мы всю отдадим на благо рабочего, неимущего люда. Клянусь…
И толпа опять выдыхала единой глоткой:
— Клянемся!
Город долго был под впечатлением этой речи, долго вспоминал офицера, так неожиданно сказавшего то, что каждый хотел сказать…
А офицера между тем держали под арестом. Но вот наступает 14 ноября, и на квартире у Шмидта, к тому времени по требованию революционных матросов освобожденного из-под ареста, появляются матросы-делегаты.
Один из них — Константин Петров, тот, что стрелял в адмирала Писаревского, и настроение у пришедших совсем не мирное. Они зовут Шмидта на «Очаков». И не удивительно, что именно его. В городе лейтенант слывет «розовым», недаром еще во время восстания на «Потемкине» ходили слухи, будто Шмидт тоже там, на мятежном крейсере.
…Статья из большевистской газеты «Борьба» свидетельствует: "В лице Шмидта матросы сразу почувствовали не только идейного руководителя, но и знающего технику дела вождя-организатора. План Шмидта проявился в его действиях в течение следующих двух дней".
"Утром 14 ноября лейтенант Шмидт переехал на «Очаков»… Он выкинул адмиральский флаг и объявил себя командующим флотом. «Очаков» поднял красное знамя революции. В ответ на это выкинули красные знамена «Потемкин» (переименованный к этому времени в «Пантелеймон». — Авт.), «Днестр», две миноноски… Шмидт объехал на «Очакове» все суда флота, его всюду восторженно приветствовали криками — "Ура!" Но враг не дремал. Двенадцать боевых единиц, перешедших на сторону восставших, это еще не вся эскадра, а только половина ее. И вот «Очаков» расстреливают, Шмидта вместе с товарищами арестовывают, предают суду. Суд должен состояться подальше от Севастополя, где он может послужить сигналом к новым волнениям, выбран заштатный город, по странному стечению обстоятельств с тем же названием, что и мятежный корабль.
