В этом искусстве произошло отмирание этики, а для Федотова такая потеря была невосполнимой. Остался только мир ощущений, сама болезнь вместо прежнего сознания высшей правды, к которой личность приходит через ниспосланные ей горести. Остались жестокость вместо сострадания, эротика вместо любви да жажда эстетического совершенства, не подкрепленная пониманием высших ценностей человеческого опыта. Реальность стала восприниматься как отрывочная, хаотичная, лишенная смысла, и поэтому ее все чаще воссоздают как царство пустоты. Современный художник видит в ней «столкновение безличных коллективов и разрушительных материальных сил», лишь это, ничего другого.
Человек «растворился в процессах». Год от года нарастают «огромные технические и социальные энергии», которые привели не только к крушению старых форм жизни, но — факт намного более драматический — к тому, что человек «потерял центр своего единства», а культура признала подобное состояние необратимым. И если она способна создавать что-то значительное, то лишь оттого, что «реализм», отвергнутый и даже осмеянный, все еще подчас напоминает о своей неискоренимости, заставляя самых одаренных, совестливых художников не просто свидетельствовать об «иссыхании» и смерти обезбоженного мира, но искать пути его преображения. То есть возвращаться к религиозным первоосновам жизни.
Юрий Фельзен присутствовал на этом докладе и, видимо, испытывал, слушая Федотова, противоречивые чувства. Многое было подмечено и точно, и зорко, но полностью согласиться с такими взглядами он все-таки не мог, поскольку, признав их, он, в сущности, должен был бы признать творчески бесперспективной собственную литературную позицию. К этому времени Фельзен опубликовал три книги, составляющие почти все его наследие. У него была репутация одного из лучших молодых прозаиков Зарубежья, его высоко оценил требовательный Ходасевич, а потом и Набоков, не замечавший в своем поколении почти никого, все же назвал прозу Фельзена «настоящей литературой, чистой и честной». Однако задуматься о религиозных первоосновах эта проза наверняка не заставила бы. В ней главенствуют совсем иные мотивы и настроения.
В Париже Фельзен появился не сразу — была Рига, затем Берлин. До катастрофы он успел окончить Петербургский университет, получил диплом юриста, однако работать пришлось банковским служащим, а писать по вечерам. Игра на бирже, к которой его склоняли родня и приятели, искушая перспективой полностью отдаться литературе, если повезет со ставками, лишь разорила вконец, и теперь Фельзен существовал на свое скудное жалованье да столовался у сестры, вышедшей замуж за более удачливого дельца.
Фельзена запомнили сухим, седоватым, с вечно дымящейся дешевой сигаретой в мундштуке. Писал он исключительно о любви, писал без занимательности, «бескрасочно», как определил Ходасевич, однако прибегая к длинной, сложно построенной фразе, как у его любимого Пруста. Яновский находил в его книгах одну лишь «скучную отчетливость» и вспомнил высказывание о них поэта Бориса Поплавского, с которым у Фельзена было немало общего: «Кто может выслушать целый концерт для одной флейты!» Но это явная несправедливость. У Фельзена есть мелодия, которая вправду не меняется от романа к роману, но есть и тонкая ее аранжировка: помимо флейты, она потребует целого оркестра.
Его первая книга называлась «Обман». Обычный его герой — молодой русский парижанин, изводимый тоской: он все время чувствует, как в вязких буднях «безнадежно усыпляется немногое еще живое», что ему удалось сберечь. Так он и живет: «Со всеми одинаково проглатываю пустые дни, по мелкому мучаюсь и, как все другие, справедливо должен исчезнуть». А в душе копится невостребованная нежность и не померкла мечта стать счастливым.
Грезится магическая встреча, решительная перемена участи. Из Берлина должна приехать та, кого он, кажется, любит, «одинокая женщина, взбунтовавшаяся против судьбы и старости». И она приезжает, и будет миг, ради которого стоит мучиться или даже умереть, но только миг, а стало быть, возвышенный обман, как всякая случайность. Поколению, к которому принадлежит герой, «людям без Бога и без веры» (Федотов сказал бы: потерявшим «центр своего единства»), необходимо «хоть что-нибудь осязательно живое представить божественным, высоким, совершенным». И это что-нибудь — «редкие часы любовной разделенности, о которых мы пишем и говорим, как люди верующие о часах молитвы». Высоким и совершенным для них остается желание счастья. Только оно никогда не исполнится.
«Счастье» — заглавие второго романа Фельзена, где рассказана еще одна история любви, тоже несостоявшейся, погубленной и обстоятельствами, и, еще больше, душевной апатией, эмоциональной анемией обоих героев, людей без «центра». Многие не приняли эту книгу, подобно Адамовичу, находя невозможной царящую в ней «душно-комнатную атмосферу». Однако Фельзен как раз и хотел, чтобы в его романах такая атмосфера царила от первой до последней страницы, и объяснил — для чего. Он сделал это в «Письмах о Лермонтове», странном повествовании, где герой не находит себе места из-за того, что его оставила возлюбленная, и пишет ей, получая в ответ несколько равнодушных слов, и все чаще осознает свою участь в чем-то схожей с судьбой великого поэта, занимающего его мысли. В этой книге от лица персонажа, но на самом деле непосредственно от автора сказано о постыдности любого рода «гимнастики» в искусстве. Поэзия состоятельна, если ею найдена и передана «частица сущности» — личность, время, бытие «человека в чужом и неизвестном городе или камешка на далеком берегу». Проза Фельзена и явилась таким приближением к сущности, к правде о целом поколении. Не его вина, если образ выглядел непривлекательно для критиков, воспринимавших мир и время по-другому.
Когда, незадолго до возникновения «Круга», печатавшиеся в журнале «Письма о Лермонтове» вышли книгой, тот же Адамович признал, что этот «дневник человека после кораблекрушения» содержит свидетельство в чем-то уникальное — по нему и будут судить о молодом русском Париже последних предвоенных лет.
На собраниях «Круга» Фельзену было неуютно. Он не мог попасть в преобладающий тон, молчал, когда начинались дискуссии вокруг теологических проблем, боялся, что получится неловкость вроде той, что как-то произошла у Мережковских: беседовали о значении символа Троичности, а он вдруг, не смутившись лорнетом Зинаиды Николаевны, повел речь про Лермонтова. Яновский запомнил свой разговор с ним после очередной дискуссии о церкви и вере: Фельзен признался, что «Война и мир», история Наташи и князя Андрея, для него перекрывает все евангельские истины.
Стали издавать альманахи «Круг», он что-то в них поместил, однако писал в ту пору мало, только рассказы. Когда начались налеты на Париж, его сестра с мужем бежали в Швейцарию, а Фельзен остался ликвидировать их коммерческие дела и заботиться о матери, беспомощной старухе. Ее удалось как-то пристроить, и он сделал попытку нелегально добраться до Женевы, но был задержан на границе. Яновский был убежден, что арест подстроили аферисты, с которыми у Фельзена завелись в оккупированном Париже какие-то дела. Немцам это было безразлично, зато не безразлична была его неарийская фамилия. Он погиб в 1943-м в одном из концлагерей.
В третьем и последнем выпуске альманаха, появившемся незадолго до войны, Федотов объяснил, что побудило выбрать для объединения название «Круг»: «В цепи людей, взявшихся за руки, рождаются токи, отличные от биологических энергий, движущих толпами». Эти токи помогли держаться вместе старшим и младшим, славянам и семитам, верующим и чуждым религии. Всем им нужно было, не считаясь с расхождениями, пройти путь от «своего холода в тепло дружеской руки». Оно согревало, пока не налетел ледяной ветер войны и оккупации.
* * *
Настроенные религиозно переносили «холод» легче, чем другие, и собрания «Круг а» сразу давали это почувствовать. У Терапиано, тоже на них бывавшего, отмечено, что Фондаминский при всей его широте все-таки старался создать что-то наподобие особого круга в «Круге», такого, где обсуждались бы прежде всего теологические и церковные вопросы. Второй круг образовался быстро и вовсе не был узким. Под конец 20-х годов возврат к православию стал одной из главных идей русской эмиграции, хотя, если говорить о культурной среде, чаще всего она состояла из людей, воспитанных на атеизме. В русском Париже было целое движение новообращенных.
Впрочем, началось оно еще раньше, в Берлине. Там прошел съезд русских студентов, на котором выступил с докладом Семен Франк, философ, впоследствии автор книги «Крушение кумиров», вызвавшей очень большой резонанс. Он не пытался обосновать какую-то идею, подкрепляя ее выношенными аргументами, он просто говорил о собственном опыте, своем духовном пути. И то, что он говорил, звучало необыкновенно убедительно, поскольку такой же путь проделали почти все, кто его слушал. Как это было им знакомо: страстные упования на прогресс, увлечения Чернышевским и Михайловским, потом две революции, из которых первая кончилась неудачей, а вторая катастрофой, а в результате — неверие ни в революцию, ни в идеологию, ни в политику. Нравственное распутье, если не хуже — тупик.
