Между тем Джагатаиды вступили в Дамаск; обложив его значительной данью, они собрали относительно мирно. Не взятою оставалась цитадель; для того чтобы принудить ее капитулировать, понадобилось сорок три дня. Торопившийся Тимур неистовствовал; он разболелся, и в очередной раз его наперсники было решили, что конец его близок. Но он выздоровел, оставаясь, однако, в мрачном расположении духа. За внезапными приступами ярости следовали периоды глубочайшей подавленности. Он всегда старался обходиться без нарочитых грабежей, но вдруг сам отдал город на разграбление своим воинам — скорее всего потому, что ему становилось все труднее их сдерживать среди этих непомерных богатств, тогда как эта проклятая крепость отказывалась сдаваться. На улицах горели костры, и вот пожар (может, несколько пожаров, случайных) охватил город; жертвой огня стала древнейшая мечеть, построенная Омейядами и украшенная великолепной мозаикой. Укрывшиеся в ней люди погибли. Происшедшее инкриминируется Тамерлану как одно из величайших преступлений, но, по всей видимости, вины его здесь не было. [111]
19 марта Великий эмир покинул опустошенный Дамаск, где несколькими днями ранее сделал ему прощальный визит Ибн Хальдун. Тамерлан, который по привычке ежедневно отправлял в Самарканд толпы грамотеев, ученых и художников, покушаться на его судьбу не стал. «Куда теперь ты намереваешься пойти?» — спросил он его. Ибн Хальдун ответил со всей подобающей почтительностью. Тимур его понял и продолжил: «Ты должен вернуться в свою страну, к своим». Не чуждый возвышенным чувствам, Тамерлан не мог не сочувствовать жильцу высоких эмпирей.
Овладев Хомсом, Тамерлан бросил свои войска на Пальмиру и Антиохию; его следующей жертвой стала Хама. По непонятным причинам — и уж, конечно, не потому, что ее жители проявили недостаточное внимание к памятникам, возведенным по его слову, — он повелел ее разграбить. После этого он покинул Сирию и больше о ней не думал, так что Мамлюки тут же прибрали ее к рукам. Было ли в его планах дойти до Каира? Покуда Османы могли напасть на него со стороны Северного Ирана, не думать об этом он не мог. Сирийский поход продолжался почти шесть месяцев, и позволительно спросить себя: отчего Баязид так и не воспользовался этим временем, чтобы напасть на Великого эмира с тыла?
В мае 1401 года из Мосула Тамерлан послал корпус войск в пять тысяч сабель с целью потребовать от Багдада контрибуцию; увы, на этот малочисленный отряд напали тюрки-кочевники (туркмены) и арабы (бедуины). Не предвидя такого досадного происшествия, Ахмед-Джалаирид в очередной раз поспешил под крыло Мамлюков. Оставленный им в городе военачальник решил обороняться. Покончив с Сирией, Великий эмир лично направился к столице древних Аббасидов. Врата не отворились.
Хотя Ирак к тому времени возвратил былую независимость, это не мешало Джагатаидам и их предводителю считать его своим, как всякую территорию, однажды ими оккупированную. Иракская враждебность являлась, по их понятию, предательством, мириться с чем они не могли; и Тимур велел взять город в кольцо. [112]
Лето выдалось особенно жарким; солнце пекло невыносимо. В месопотамской долине дышать было нечем. В самую жаркую пору суток защитников на укреплениях не было. В часы, когда, по словам летописца, «птицы падали с неба, как сраженные молнией», они надевали шлемы на копья, дабы создать видимость своего присутствия, и шли немного отдохнуть в тени. Дотоле штурмовать города в подобную жару Джагатаидам не приходилось.
Но они, разумеется, это сделали. В течение месяца осажденные отбивали все атаки. Но 9 июля 1401 года для взятия города не потребовалось и часа. Если пять лет назад Тимур его пощадил, то в этот раз он обошелся с ним жестоко. За малым исключением все, не сумевшие спастись бегством, были уничтожены. Из голов были сооружены «башни»; военный секретариат насчитал в каждой от ста двадцати до семисот пятидесяти черепов, то есть в сумме девяносто тысяч. Здесь Тимур преуспел даже более, чем в Исфагане. Все памятники были разрушены за вычетом тех, кои носили религиозный характер. Трупы разлагались, опасность эпидемии была очевидной, и Тамерлан велел оставить Багдад и его окрестности, чтобы завершить лето в прохладных Курдистанских горах (15 июля). На сей раз Джагатаиды правителя после себя не оставили, так как управлять было нечем и некем.
Тимур находился в Нахичевани, когда ему доложили о том, что Баязидовы воины вновь захватили Эрзинджан, удел его вассала Тахиртена. Он собрал полки и послал в Самарканд приказ вооружить новые, дабы срочно направить их в путь. Как и Баязид, Тамерлан понимал, что мощная сшибка государей была неизбежной и что она, вполне вероятно, решит их судьбу. Однако ни тот ни другой по-настоящему к ней готовыми не были. Не создавая себе иллюзий, они обменялись посольствами единственно затем, чтобы потянуть время, надеясь выгодно его использовать. Великий эмир отправил жен в Тебриз, выплатил солдатам их семилетнее содержание и закрепился в Авнике, где принял несколько миссий: византийскую, французскую, а также из Генуи и Венеции. В поисках занятия для своих людей он повелел обустроить каналами бассейн Аракса. Следуя установившемуся правилу, он направил в Анатолию несколько агентов для выработки общего мнения. [113]
Обложив Константинополь, штурмовать его Баязид не спешил, довольствуясь тем, что к Галлиполю подошли девять его галер, а также два десятка других судов пребывали в готовности отразить любое действие антитурецкой коалиции, куда входили Венеция, Кио, родосские госпитальеры, эрцгерцог Греческого архипелага, Византия и Трабзон. Он поднял огромную армию, весьма разношерстную, составленную из всего того, что прислали его многочисленные провинции. Помимо янычар, там можно было увидеть анатолийцев, бывших подданных эмиров, недавно приведенных к покорности, и европейцев: фракийцев, македонцев, греков, румын, болгар и прежде всего сербов.
Оперативную инициативу взял на себя Тимур. Когда из Самарканда пришло ожидавшееся подкрепление, он 16 февраля 1402 года покинул Карабах и пересек границу Османской империи. С быстротою, которой он обязан своим прозвищем, Баязид Молниеносный немедленно выступил против него. В своей победе не сомневался ни тот ни другой, но весы удачи склонились в сторону Джагатаидов. Тамерланова армия обладала совершеннейшею сплоченностью и привычкой воевать под его водительством. Баязидовы же рати, разномастные и мало привязанные к военачальнику, его, несомненно, уважали, но находили высокомерным. Окружение Великого эмира составляли лишенные владений бывшие князья Малой Азии; вокруг же Баязида находились их подданные, испытывавшие неловкость, воюя против тех, кого совсем недавно считали своими законными сюзеренами. Парадокс заключался в том, что Осман, дотоле чаще всего воевавший в Европе, знал театр военных действий хуже трансоксианца, прекрасно осведомленного окружавшими его феодалами, чьи владения составляли территорию, на которой приходилось воевать.
Джагатаиды с ходу овладели укрепленным городом Ка-мах, впрочем, не без значительных потерь (около десяти тысяч ратников). Затем они подошли к Сивасу, который уже занимали во время первой Анатолийской кампании. 4 или 5 апреля от зари до полудня Тимур проводил смотр войск. Он рассчитывал подняться на Токат. Прибывший в Анкару Баязид об этом знал и, полагая раздавить врага в тамошних скалистых дефиле, совершил форсированный марш в восточном направлении. Тогда Тимур резко изменил курс своего движения. К исходу шестого дня он прибыл в каппадокийскую Цезарею (Кайсери) и, отдохнув четверо суток, всего за четыре дня дошел до Киршерира, где сделал очередную остановку, затем через три дня очутился перед Анкарой. [114]
Не теряя времени, он приступил к блокированию римской цитадели, которая с высоты своего холма, казалось, бросала вызов людям и времени. Обнаружив себя отрезанным от тылов, Баязид спешно возвратился к городу, покидать который ему не следовало бы ни при каких обстоятельствах. Там он нашел Джагатаидов на прекрасно выбранных позициях и готовых к бою, тогда как его собственные войска были измотаны чрезмерно долгим переходом. Великий визирь советовал сражения не давать, но фиксировать противника в его местонахождении. Правитель же Румелии, то есть европейских территорий Османской империи, напротив, настаивал на безотлагательной сшибке; прислушались к нему.
В обоих станах ночь посвятили последним приготовлениям и молитве. Возбужденному всем этим Тамерлану явился во сне пророк; пробудившись поутру, он возвестил ратникам, что победа уже у них в руках. Битва началась в 9 часов, скорее всего, 28 июля 1402 года северо-восточнее города, в Чубукабадской долине.[13]
