- Гм... - отозвался на это он до того неопределенно, что она поспешила закончить:
- Может быть, вы дадите нам какой-нибудь ваш рисунок, этюд или там вообще, что найдете возможным.
- И?.. И что вы будете с этим делать тогда, с этюдом, с рисунком? Кому именно пошлете - ссыльным или заключенным? - в полном недоумении спросил Сыромолотов.
- Нет, никуда не пошлем, - улыбнулась она, и лицо ее стало красивым, мы думаем устроить лотерею, кому повезет, тому и достанется. Мы уверены, что это даст нам много!
- Будто? - спросил он снова неопределенно, став так, чтобы разглядеть ее профиль.
- Конечно же, всякий захочет попытать счастья приобрести ваш этюд за какой-нибудь рубль, - объяснила девушка.
- Вы здешняя или приезжая? Я что-то не видел здесь вас раньше, - сказал он, уловив ее профиль.
- Разумеется, я здешняя, - здесь и в гимназии была, а теперь я на Бестужевских курсах, в Петербурге. И вы, может быть, даже знаете моего дедушку, - сказала она простодушно.
- Гм... дедушку? Может быть, если вы скажете мне его фамилию.
- Невредимов... И моя фамилия тоже Невредимова.
Девушка ждала, что он скажет на это, но он покачал отрицательно головой.
- Знать в смысле личного знакомства? Нет, не пришлось познакомиться. А фамилию эту я слышал.
- Слышали? Ну вот. Его весь город знает, - просияла девушка, а Сыромолотов, оглядев ее всю с головы до ног (она оказалась одного с ним роста), сказал подчеркнуто:
- Значит, с благотворительной целью вы у меня просите что-нибудь - так я вас понял?
- Вот именно, с благотворительной целью, - повторила она.
- В таком случае, если вы ко мне шли, значит, знаете, где мой дом...
- Разумеется, я знаю, - перебила она.
- Тогда что же... Гм... Так тому и быть: я что-нибудь выберу, а вы зайдите.
- Мы все будем очень, очень рады. Когда зайти? Сегодня?
- Сегодня? Гм... Как вам сказать? Сегодня я долго не буду дома... Впрочем, если к вечеру, то можете и сегодня, но-о... если вы не особенно торопитесь...
- Нет, я могу и завтра, если вам некогда сегодня, - поспешно вставила она.
- Да, завтра во всяком случае будет лучше.
- Хорошо. Во сколько часов?
- Да вот хотя бы в такое время, как сейчас.
- Сейчас (она быстро взглянула на часы-браслетку на своей оголенной до локтя руке) двадцать минут одиннадцатого.
- Ого! А к половине одиннадцатого мне нужно быть в одном месте...
И Сыромолотов взялся за панаму, она же сказала сконфуженно:
- Я вас задержала - простите! Значит, завтра в это время я к вам зайду. До свидания!
Сыромолотов только слегка кивнул ей и пошел дальше.
II
Все, что нужно было ему для работы, - холст на подрамнике, краски, кисти, - было уже в доме, где жила "натура", так как накануне, в субботу, состоялся уже первый сеанс. Ничто не отягощало Сыромолотова, когда он шел теперь, и каждому встречному могло показаться, что он вышел просто на прогулку.
Отчасти так казалось даже и ему самому, пока он не встретился с курсисткой Невредимовой и не узнал от нее время. Сам он не носил с собою часов, считая, что это для него зачем же? Спешить ему не приходилось, да и теперь он не стремился прийти непременно к половине одиннадцатого в дом богатого немца-колониста Куна; но дом этот был уже теперь совсем близко. Дом двухэтажный, как и другие около него дома, но над крышей, в отличку от других, на обоих углах зачем-то прилепилось по стрельчатой башенке: готика! Крыт он был черепицей, но черепица тут вообще предпочиталась железу; ярко-бел снаружи, как и другие дома; фундамент и карниз первого этажа аспидного цвета; парадного хода не имел - входить нужно было в калитку, дернув для этого ручку звонка. На звонок отзывалась лаем цепная овчарка, потом отворялась калитка, и навытяжку стоял около нее высокий седобородый дворник. Так было в субботу, и Сыромолотов был уверен, что так же точно будет и в воскресенье, и не ошибся в этом.
Этот дворник, в розовой праздничной рубахе, подпоясанной узким ременным поясом, не мог не привлечь внимания художника - он был живописный старик, и Сыромолотов очень охотно посадил бы в кресло перед собою его, пока еще крепкого, бывшего солдата-гвардейца, но писать нужно было другого старика, немощного, бритого, с свинцовыми тусклыми глазами, к которому совсем не лежало сердце.
И во время первого сеанса и потом у себя дома Сыромолотов думал над лицом и руками старого Куна: как поставить в комнате кресло, чтобы солнце заиграло на морщинах лица, на выпуклых синих венах рук и тусклый взгляд сделало живым и острым?
Медленно идя по певучим улицам, через край щедро озаренным, он как будто нес в себе подспудную мысль как можно глубже пропитаться солнцем и звуками, чтобы внести их с собою в бессолнечность и тишину гостиной Куна.
Сильный свет беспокоил старика: он морщился, жмурил глаза, жевал недовольно бескровными губами; но в то же время свет был необходим для художника, поэтому первый сеанс наполовину прошел в передвиганий кресла и в подкалывании занавесок на окнах; отчасти это занимало Сыромолотова, который изучающе всматривался в свою натуру, успев только нанести ее на холст углем.
Малоразговорчивый вообще, он привык говорить со всеми, кого писал: это помогало ему схватывать то естественное и живое, что пряталось в натянутой деловой тишине и могло проявиться только во время разговора.
Старый Кун был из семьи давних колонистов, он родился здесь, в Крыму, и хорошо говорил по-русски, и так как он сам теперь был уже не колонист, а помещик, то разговор с ним старался вести Сыромолотов об урожаях пшеницы, об удобрении фосфатами и навозом, о серых украинских волах, о красных немецких молочных коровах, о цигейских овцах...
Когда он спросил старика, много ли он держит овец, тот задумался было, пожевал губами, но ответил оживленнее, чем на другие вопросы:
- Нет, сравнительно если сказать, то не так много... А вот Фальцфейн, вы знаете, есть у него имение - Аскания-Нова, тоже в Таврической губернии.
- Как же не знать, много наслышан, - отозвался Сыромолотов, - там у него заповедник, и чуть ли даже не слоны пасутся на воле.
- Слонов, положим, нет, - поморщился старик, - но заповедник, как вы сказали, это есть... Так вот его один раз также спросили: "Герр Фальцфейн, сколько вы имеете овец?" И он на это ответил так (тут голос старика зазвучал торжественно): "Сколько у меня всех имеется овец, этого я не знаю, а что собак-овчарок при них шестнадцать тысяч, то это мне очень хорошо известно, потому что... - тут старик Кун сделал многозначительную паузу и досказал с ноткой сожаления: - потому что собак приходится кормить!"
- Гм, как же так все-таки не знать, сколько овец? - спросил, не столько удивясь, сколько для того, чтобы поддержать оживление на лице старика, Сыромолотов.
- Может быть, один миллион, может быть, полтора миллиона, может быть, и два миллиона, это смотря по окоту маток: все ли ягнята - одинцы, или же есть много двойней, тройней, и не было ли падежа, и, кроме того... - начал было словоохотливо объяснять старик, но закашлялся затяжным свистящим кашлем и умолк.
Когда входил в дом теперь Сыромолотов, он думал и над тем, о чем бы в этот сеанс поговорить с натурой, так как теперь это было гораздо нужнее и важнее, чем накануне: тогда был только уголь, а не краски.
Однако вопрос этот перестал его беспокоить, когда он увидел шедшего ему навстречу младшего сына "натуры", того самого довольно молодого еще и жизнерадостного человека, который был у него в доме, договаривался насчет портрета и помогал даже усадить отца, как хотелось художнику, но потом вызванного куда-то по делу, так что, уходя после сеанса к себе домой, Сыромолотов его не видел.
Высокий, плотный, прекрасного на вид здоровья, молодой Кун, Людвиг Карлович, чувствительно-крепко пожал мощную руку художника и имел такой обрадованно-вздернутый лик, точно приготовился уже сказать ему что-то чрезвычайно приятное.
Действительно, с первого же слова он расхвалил рисунок углем, найдя в нем "поразительное" сходство с натурой.
- Бесподобно, замечательно!.. Я, разумеется, и ожидал от такого художника, как вы, такого рисунка, но, знаете, должен вам сказать поразительно, виртуозно! Это будет ваш шедевр, шедевр!.. Я все-таки знаю толк в живописи, должен вам сказать, я не профан, как другие!
Что он знает толк в живописи, об этом слышал от него Сыромолотов еще в первый день своего с ним знакомства. Тогда же он сказал ему, что у него есть профессия, что он инженер-электрик и что в этой области он надеется сделать себе со временем большое имя и состояние. Даже повторил:
- Большое имя и состояние, что, разумеется, - вы это понимаете сами, никогда не бывает одно от другого отдельно, а всегда вместе.
У него была счастливая способность не сомневаться ни в себе самом, ни в том, что он говорил, - это заметил Сыромолотов. В то же время он точно щеголял вежливостью необычайной, которая как-то особенно удавалась ему, когда он стоял: тут он пользовался исключительной гибкостью своего стана. Голос у него был громкий, но какого-то неприятного тембра, а глаза все время искательно улыбались и неутомимо следили за собеседником.
