Епископ на это сказал, что овец охранял пастуший пес — Монфор.
Других свидетельств о том, что Симон увечил пленных, я не нашла.
Любопытно, что в «Жизнеописаниях…» к словам «он таким же образом поступал с христианами» есть комментарий: «Утверждение, невероятное в отношении катаров, придерживавшихся крайне благочестивого образа жизни».
В принципе, тенденциозность «Жизнеописаний…» объяснима — это книга, воспевающая бель Лангедок. Поэтому, кстати, там сглажено то обстоятельство, что добрая половина трубадуров была католиками, что Бертран де Борн был дружен с будущим епископом Тулузским и т. д. Благочестивый образ жизни «совершенных» катаров отнюдь не мешал «верным» (термин, который может быть применен, из персонажей «Дамы Тулузы», к Рожьеру, к Рамонету, к старому Бернарту, к обоим графам Фуа) убивать и увечить людей.
Обстоятельства смерти Монфора заставляют задуматься над целым рядом вещей. Во-первых, конечно же, Симон был очень набожным и церковным человеком. Со стороны его поведение в день смерти выглядит одновременно и напыщенным, и нелепым и даже опасным: придумал слушать мессу, когда идет бой!
На самом деле попробуйте ради эксперимента уйти из церкви, не причастившись, за десять минут до того, как это должно совершиться. Мало того, что у вас надолго будет поломано настроение. Вы будете в высшей степени духовно неудовлетворены.
А теперь умножьте все на десять, ибо в лице Симона мы имеем человека исключительно страстной религиозности.
Он НЕ МОГ оставить часовню.
Почему он сам произнес это знаменитое «ныне отпущаеши… (nunc dimittis)»? Я думаю, просто потому, что епископ онемел, под конец совершенно сбитый с толку этой чередой окровавленных вестников с поля боя.
Был ли он «фанатиком», как все утверждают? Или нашел в своей вере бесконечный источник силы? Последний бой говорит, скорее, о второй версии. В день своей смерти Симон почти взял Тулузу…
Во-вторых, важно то, как был убит Симон. Это позволяет сделать еще одно предположение. Нигде не говорится, что Симона могли взять в ближнем бою или что он был ранен. Несомненно, он носил тяжелый доспех. Кроме того, он был великолепным бойцом.
Подтверждение этому можно найти в надгробном изображении графа Симона в соборе Сен-Назар в Каркассоне, где имеется также прорис оружия. Это длинный узкий меч с заточенным острием — оружие для той эпохи новаторское, прообраз шпаги. Такой меч требовал искусного обращения и делал своего владельца грозным врагом. Выражаю здесь свою благодарность В. Гончарову, который обратил мое внимание на эту деталь.
Католическая Церковь поспешила объявить Монфора святым мучеником за веру и делала это поначалу шумно и назойливо.
В 1224 году, уходя из Лангедока, Амори де Монфор забрал с собой кости своего отца и увез их в родовое гнездо на севере. Однако пустая гробница в Сен-Назаре продолжала оставаться местом «присутствия» Симона. Огонек лампады, вечно горевшей у могильного камня Монфора в Каркассоне, погасил только просвещенный XVIII век.
Раймон VI умер спустя несколько лет после гибели Симона. Его хватил удар в доме Дежана, в двух шагах от собора св. Сатурнина в Тулузе. Аббат отказал графу в последнем причастии — граф Раймон был в очередной (шестой) раз отлучен от Церкви. Тело предпоследнего графа Тулузского истлело без погребения.
Еще через несколько лет его сын Раймон VII, разбитый в боях, отрекся от катарской ереси и предал свой народ, начав преследовать еретиков с тем же усердием, с каким прежде их защищал.
Лангедок окончательно перешел в собственность французской короны.
Избавившись от необходимости очищать образ Монфора-человека от липкой клеветы, я столкнулась с темой еще более серьезной: Монфор-политик. Чего он добивался, когда воевал с Раймоном Тулузским?
Оставим в стороне общепризнанное мнение о том, что Монфор задался странноватой целью «испепелить утонченную цивилизацию Аквитании». Посмотрим на вещи реально.
Он получил в лен огромные богатые земли, которые делали его ровней королям. Как правильно заметил Бонапарт, штыками можно завоевать что угодно, но ведь на штыках не усидишь.
Монфор и не собирался сидеть на штыках. Напрасно г. Осокин обвиняет его в геноциде: «Монфор знал, что ересь погибнет лишь тогда, когда крестоносцы водворятся в Лангедоке как землевладельцы. Для этого нужно было уничтожить представителей прежних династий».
Все куда менее однозначно. Монфор вовсе не стремился «уничтожать». Он не столько жег замки, сколько замирял их. Он хотел породниться с Лангедоком. Свою сестру Гибургу он выдал замуж за Гюи де Леви, знатного провансальского сеньора. Имя Леви упоминается в «Жизнеописаниях трубадуров» с оттенком «предатель». Там не сообщается, что Леви был женат на сестре Симона.
Своего второго сына, Гюи, впоследствии убитого под Тулузой (Паладилье) или под Кастельнодари (Осокин), Симон почти насильно женил на племяннице своего лютого врага, графа Фуа, — Петронилле де Коминж. Из этой строчки в генеалогической таблице пророс целый сюжет в романе.
Симон вел переговоры о браке одной из своих дочерей с Адемаром де Пуатье (Осокин) или с сыном Адемара (Паладилье; последнее кажется вернее), когда Тулуза восстала.
Знаменитая Великая Осада Тулузы, которой до сих пор ужасно гордятся в этом городе.
«Восстание, вольнодумцы, свобода…» Берусь утверждать, что Тулуза крепко промахнулась, когда отказалась от Симона и убила его. Избранник Тулузы Раймон VII не смог защитить ее.
Между тем имея над собой крепкий род Монфора с его незапятнанной репутацией, Тулуза сохранила бы свою независимость еще лет на сто. Именно этого и добивался Симон. И он бы этого добился. Ибо став графом Тулузским, он начал бы мыслить именно как граф Тулузский, а не как Симон-крестоносец.
Однако Монфор совершил ряд ошибок, скорее, психологического характера и сделался предметом ненависти завоеванного города. Монфор и Тулуза принадлежали к разным культурам.
В частности, в Симоне поражает его почти детская, варварская склонность верить на слово. Он отпускает Рожьера де Коминжа и его брата, молодого Фуа, из Монгренье под честное слово. Те, конечно, тут же нарушили клятву. Симон — идеалист. Этим пользовался король Франции, это погубило его в Тулузе. Почти уверена, что когда он был убит, Филипп-Август сказал что-то вроде: «Давно пора».
В романе я старалась не удаляться от фактов на расстояние больше полета стрелы. Факты извлекались по преимуществу из книг Паладилье «Симон де Монфор и трагедия катаров» и Осокина «Первая инквизиция и завоевание Лангедока французами»; кроме того — Роже Камбулив «Раймон Шестой, незнакомец», «Жизнеописания трубадуров» и другие, менее значительные источники. Я чрезвычайно признательна Виктору Михайловичу Беньковскому, который перевел для меня сочинение Паладилье, за помощь и моральную поддержку.
Я сохранила несколько легенд, в частности, историю о «простеце Симоне» (Осокин) и историю о гибели мужа Петрониллы от руки ее брата (или отца). По романтическому преданию, которое с удовольствием пересказывают французские авторы, поразив Гюи де Монфора стрелой из арбалета, Коминж — «южанин до мозга костей» — вскричал: «Ну вот, родственничек, я вас и достал. Ничего, я подарю вам за это графство». Я передала это более вероятным: «Вот тебе Бигорра!»
Диалоги в легендах вообще, как правило, достоверностью не грешат. Слабо верится, например, что вышеупомянутые окровавленные вестники, которые один за другим появлялись с поля боя и пытались выудить Монфора из часовни, изъяснялись столь витиевато и долго: «Монсеньор, вы совершенно опоздали и сегодня вам предстоит претерпеть великое поражение из-за вашей набожности» и т. д.
С другой стороны, предвижу упреки в излишней грубости речей. Дело в том, что реальный солдат той эпохи и той культуры выругался бы словами «кровь Господня» или «срань святая». Для нашего слуха это звучит нелепо и ругательством в прямом смысле слова не является. Так, историко-этнографическая экзотика. В данном случае я предпочитаю русский эквивалент: достоверность настроения.
Что касается катаров, их образов и вероучения, то здесь я ничего не изобретала и не придумывала. Конечно, мною читаны книги, вроде «Священной загадки», где утверждается, будто катары хранили у себя Святой Грааль и знали о Христе куда больше, чем принято говорить.
Тайнами и романтикой окутана история падения последнего оплота катаров в Лангедоке — легендарной крепости Монсегюр. Той самой, которой попрекали графа Фуа. (Кстати, небезосновательно). «Священная загадка» и иные труды утверждают, будто именно оттуда было вынесено загадочное сокровище катаров, «не материальное, но мистическое». Считается, что это и был святой Грааль.
У екатеринбургского поэта Евгения Сусорова есть великолепный цикл «Священная загадка»:
