Рассказ Митюшина не вызвал сочувствия в Чижове.
Он покачал белобрысой головой, словно бы сокрушенно, и, оглянувшись вокруг лукавыми раскосыми глазами, тихо проговорил:
- Твое дело дрянь, Митюшин... Крышка!
- Будто? - недоверчиво спросил Митюшин.
- Очень даже просто. Напрасно ты оконфузил боцмана. И безо всякого права. Ведь с тобой он обращался по-благородному?
- Положим...
- В физиономию не заезжал? Боцманских слов не загибал?
- Смел бы?
- Он только почтения требовал... Так чего было с им хорохориться?.. И довел до злобы... Зачем ты связался с боцманом и отчекрыжил, какой он такой... По какому твоему форцу? Зачем беду накликал? - сентенциозно, не одобряя поступка Митюшина, прибавил Чижов.
- Зачем? - переспросил Отчаянный.
В его насмешливом голосе звучала грустная нотка разочарования в человеке, на которого надеялся.
- То-то зря... Форц хотел показать боцману.... себя потешить? Ну и потешился, а какой прок? Боцмана не обанкрутил, а себя зря обвиноватил. Небось, боцман с рассудком... Он во всей форме "обуродует" тебя по начальству... Ответь-ка насчет бунта!.. Вроде быдто бунт и окажет...
- И отвечу! - возбужденно промолвил Отчаянный.
- Ответишь? Отдадут тебя под суд и в штрафные - это как бог!
- Пусть! - раздраженно, возмущаясь Чижовым, ответил Митюшин.
- Пусть не пусть, а из-за фанаберии отдуешься... Насчет закона горячиться... Права, мол, имеешь? Тебе покажут права... И тебя же люди дураком назовут... Не суйся, мол, в чужую глотку... Мог бы за башковатость и старание в унтерцеры выйти... Ладил бы с начальством и жил бы по-хорошему, с опаской. А теперь за твое мечтание - крышка... Старший офицер строгий, не простит, - потому неповиновение. За это не прощают, не думай. И как пойдет опрос, дознаются, что ты насчет закона да про всякое начальство баламутил из-за своего языка... Не стеснялся своего звания... Вовсе, как дурак, втемяшился... А жил бы да жил, Митюшин, как прочие люди, если бы боцмана не оконфузил...
Отчаянный молчал, словно бы не находил слов, и, казалось, был подавлен.
И Чижов, подумавший, что Отчаянный струсил, прибавил:
- Одна есть загвоздка. Избавился бы от беды...
- Какая?
- Повинись перед боцманом. Тоже и ему не лестно, как в суде его обскажут... Пожалуй, простит... А тебе что?
Отчаянный серьезно ответил:
- Ай да ловко уважил! Спасибо, приятель!
- За что?.. Куда ты гнешь?
- Вполне открылся, какой ты есть, с потрохами!
- Видно, не нравится, что обо всем полагаю с рассудком?
- Даже с большим рассудком - обессудил меня дураком...
- Не лезь на рожон. Не полагай о себе... Помни, что" матрос.
- А поклонись я боцману и выйди в унтерцеры да беззаконно чисти твою лукавую рожу, так поумнею? Обскажи-ка! - с презрительной насмешкой промолвил маленький матрос.
- Ты все зубы скалишь!
- А как же с тобой?
- В штрафные, что ли, лестно?
- Беспременно желаю. Оттого и зубы скалю!
- Перестанешь! - злобно сказал Чижов.
- И скоро?
- Хоть завтра пройдет твоя отчаянность!
- По какой-такой причине?
- Отшлифуют на первый раз за боцмана. Небось, прошлое лето выпороли одного матроса и перевели в штрафные... Очень просто!
Митюшин ужаснулся при мысли, что его завтра же могут позорно наказать, и возмутился, что свой же брат, матрос, точно злорадствует позору ближнего и беззаконию.
Но в темноте вечера, у борта на баке, где два матроса беседовали, Чижов не видел бледного взволнованного лица и сверкающих черных глаз Отчаянного.
- Пусть шлифуют! А ты смотри! - вызывающе кинул он, скрывая свой ужас.
Чижов удивился:
- И с чего это ты такой отчаянный? Не могу я в толк взять...
- Ветром надуло...
- Где?
- На фабрике.
- Так. А на царской службе тоже, значит, надуло? - иронизировал Чижов, оскорбленный тоном Отчаянного.
- Верно, что так...
- Чудно что-то...
- Видно, не слыхал, что люди тоскуют по правде? - вдруг воскликнул Митюшин.
Чижов недоверчиво усмехнулся.
- То-то не понять! Душа в тебе свиная, а рассудок подлый... Еще рад, что матроса отпорют без всякого закона! Думаешь, только больно, - а не то, что позорно и обидно... И что присоветовал!.. Совесть-то в деревне оставил... А я полагал, что ты хоть и трус, а все-таки с понятием втихомолку! - негодующе прибавил Митюшин, возвышая голос.
- Ты что же ругаешься? Это по каким правам?
- Вали к своему боцману... Виляй свиным своим хвостом и обсказывай. Может, и ты ему про меня кляузничал... Так заодно...
- Усмирят тебя, дьявола отчаянного!
И Чижов, полный ненависти к нему, отошел.
Раздали койки. Митюшин долго не засыпал, думая грустные думы.
С полуночи он вышел на вахту и мерно шагал по палубе, ни с кем не заговаривая; он снова думал, одинокий, тоскующий, как вдруг к нему подошел матросик-первогодок.
Митюшин остановился.
- Что тебе? - спросил он.
Матросик застенчиво и душевно проговорил, понижая голос до шепота:
- А тебя, Митюшин, господь вызволит из беды за твою смелость. Я хоть и прост, а понял, отчего ты тоскуешь. Из-за правды тоскуешь. Из-за нее проучил боцмана! Жалеешь матроса, беспокойная ты душа!
- Спасибо на ласковом слове, Черепков! - горячо и взволнованно проговорил Митюшин.
И смятенная его душа просветлела.
Отчаянный вдруг почувствовал, что он не одинок.
VI
Утром, когда на "Грозящем" шла обычная "убирка", боцман Жданов был еще неприступнее и ходил по кораблю, словно надутый и обозленный индюк.
Сегодня боцман наводил большой страх на матросов. Более, чем обыкновенно, он сквернословил, придираясь из-за всякого пустяка, и несколько матросов прибил с хладнокровной жестокостью, не спеша и молча.
Отчаянный волновался.
Одному матросу, у которого из зубов сочилась кровь, он возбужденно и громко сказал:
- Что ты позволяешь этому зверю боцману тиранствовать над собой? Он не смеет драться!
Матрос молчал. Притихли и другие матросы, стоявшие вблизи. Притихли и любопытно ждали, что будет. Боцман стоял в двух шагах и слышал каждое слово Отчаянного.
Но Жданов только бросил на Митюшина беспощадный злой взгляд и пошел далее, великолепный, строгий и высокомерный.
"Сегодня будет разделка!" - решил Митюшин.
Действительно, за четверть часа до подъема флага вестовой старшего офицера вприпрыжку подошел к Митюшину.
- Старший офицер требует в каюту! - проговорил невеселым тоном вестовой.
И, понижая голос, участливо скороговоркой прибавил:
- Освирепел... страсть! Сей минут боцман был у "цапеля" и на тебя, Митюшин, кляузничал... Я заходил в каюту и слышал, как боцман против тебя настраивал. Так ты знай!
- Спасибо, брат! - порывисто проговорил Митюшин.
- А первым делом помалкивай... Слушай и не прекословь. Как отзудит, тогда обсказывай: так, мол, и так! Дозволит!
Митюшин, слегка побледневший и возбужденно припоминая смелые слова, которые хотел сказать, быстро спустился в кают-компанию.
Там сидели почти все офицеры корабля вокруг большого стола за чаем.
При появлении Отчаянного оживленные разговоры и споры вдруг стихли.
В кают-компании только что узнали, что этот исправный и способный матрос осмелился бунтовать и ругать при матросах даже самого адмирала. А боцмана чуть было не ударил.
И многие офицеры изумленными и беспощадными глазами оглядывали маленького смугловатого матроса с дерзкими глазами, который решительно и смело шел, направляясь к каюте старшего офицера.
- Экая наглая скотина! Тоже, агитатор на военном корабле! презрительно воскликнул один юный пригожий мичман.
- Не ругай человека. Не по-джентльменски! Да еще не в отместку ли наговорил боцман. Нельзя ему доверять! - произнес по-французски высокий, с открытым добродушным лицом, брюнет мичман, обращаясь к товарищу укоризненно.
Митюшин догадался, что речь о нем. Он знал, что брюнет был добер с матросами и понимал закон.
Отчаянный бросил на мичмана быстрый сочувственный взгляд, точно благодарил единственного защитника, и без всякой робости постучал в двери старшего офицера.
- Входи!
Матрос вошел в просторную светлую одиночную каюту и, остановившись у запертой им двери, побледнел и, строго серьезный, напряженно глядел на старшего офицера. Слова, которые хотел сказать Отчаянный, словно бы исчезли из его головы в первую минуту.
Худощавый и высокий, Иван Петрович сидел у письменного стола, согнувши свои длинные ноги, и гневно, со сверкавшими под очками серыми глазами, взволнованно и торопливо делал затяжки из толстой папиросы и неистово теребил костлявыми длинными пальцами жидковатую русую бороду.
При взгляде на Митюшина, не имевшего виноватого вида, небольшие глаза старшего офицера расширились от изумления при такой, казалось, наглости матроса. И Иван Петрович уставился на Отчаянного, словно бы первый раз в жизни увидал и хотел рассмотреть такого опасного негодяя, который совершил неслыханное нарушение дисциплины и обнаружил возмутительные понятия.
