11 апреля вечером контактная комиссия, включившая в свой состав Чернова, поставила этот вопрос перед Временным правительством.
Это была одна из самых дружеских наших встреч с правительством. Чернова, впервые появившегося в Мариинском дворце, члены правительства поздравляли с приездом, некоторые из них вспоминали о прежних с ним встречах, расспрашивали о положении на Западе. Это дало ему повод остановиться и на цели нашего посещения Временного правительства, и кн. Львов сказал, что он не видит препятствий к удовлетворению нашего желания. Некрасов и Терещенко расспрашивали нас о впечатлениях от минского съезда, и казалось, когда кн. Львов открыл заседание, что между нами и правительством царит полная гармония.
Сейчас же по открытии заседания Чернов подробно обосновал наше предложение. Предвидя возражения Милюкова, он особенно настаивал на том, что предлагаемый нами шаг ни в каком случае не подвергнет опасности прочность нашей связи с западными союзниками. Делясь своими наблюдениями над эволюцией общественного мнения в западных странах, он указывал, что заявление правительства революционной России об отказе от старых, империалистических целей будет встречено там с сочувствием и поставит там в порядок дня в самой благоприятной для нас форме вопрос о пересмотре общесоюзнических целей войны.
После Чернова взяли слово Скобелев и я, чтобы поддержать это предложение доводами, основанными на том, что мы видели в Минске. Мы говорили об единодушном убеждении представителей армейских организаций, что укрепление фронта связано с возникновением в солдатской среде уверенности, что новое правительство делает все, что возможно, для приближения демократического мира.
Милюков встретил наше предложение с явным неудовольствием. Выступление Временного правительства с официальной нотой по вопросу о щелях войны, говорил он, может вызвать тревогу в союзных правительствах, ибо даст новую пищу слухам о том, что Россия готовится порвать свои связи с союзниками. Но, видя нашу настойчивость и чувствуя, что остальные члены правительства не желают возобновления споров, уже имевших место при обсуждении акта 27 марта, Милюков закончил заявлением, что не отказывается от посылки ноты и сделает это в ближайшем будущем.
Добившись этого согласия, мы не поставили вопроса о редакции ноты, предполагая само собой разумеющимся, что единственным содержанием ее будет текст заявления от 27 марта, который был установлен нами после таких длительных споров с Временным правительством.
Замечательно, что эти переговоры были одними из самых кратких, какие нам приходилось иметь с правительством. Сравнивая их с долгими и трудными переговорами по поводу акта 27 марта, я объяснял себе эту разницу тем, что при первых переговорах вопрос решался по существу и что, раз удалось добиться перелома в политике правительства, в дальнейшем справляться с оппозицией Милюкова делалось легче.
Слухи об этих переговорах немедленно проникли в печать. Через несколько дней появилось в газетах известие, что правительство готовит соответствующее обращение. Затем это известие было опровергнуто. В советских кругах и в примыкавших к ним массах интерес к делу был огромный. Мы со все возрастающим нетерпением ждали сообщения о посылке ноты.
Как раз в это время правительство добивалось от нас, чтобы мы провели на общем заседании Петроградского Совета поддержку выпущенного правительством «Займа Свободы». В принципе вопрос о поддержке займа был решен в Исполнительном Комитете в положительном смысле, но так как осуществление этого решения совпало с моментом, когда мы выжидали посылку ноты, то мы решили связать эти два акта и отложить голосование в Петроградском Совете по вопросу о займе до опубликования ожидаемой ноты.
Об этом я предупредил кн. Львова по телефону в ответ на его просьбу ускорить голосование займа.
16 апреля было назначено собрание Петроградского Совета с вопросом о «Займе Свободы» в порядке дня. На этом собрании от имени Исполнительного Комитета мы предложили Совету отложить обсуждение вопроса о займе до отправки ноты правительством, и собрание приняло это предложение.
19 апреля кн. Львов прислал в Таврический дворец на мое имя долгожданное сообщение о посылке ноты. Я получил пакет в присутствии Чхеидзе, Скобелева, Дана и некоторых других членов Исполнительного Комитета и прочитал вслух текст, который нас ошеломил своим содержанием.
Нота указывала, что министр иностранных дел поручал российским представителям при союзных державах сообщить им текст «Обращения к гражданам» от 27 марта. Но вместе с тем она снабжала это обращение комментариями, суть которых сводилась к тому, что «высказанные Временным правительством (в „Обращении к гражданам“ от 27 марта) общие положения вполне соответствуют тем высоким идеям, которые постоянно высказывались вплоть до самого последнего времени многими выдающимися государственными деятелями союзных стран» и что, «продолжая питать полную уверенность в победоносном окончании настоящей войны в полном согласии с союзниками, Временное правительство совершенно уверено в том, что поднятые этой войной вопросы будут разрешены в духе создания прочной основы для длительного мира и что проникнутые одинаковыми стремлениями передовые демократии мира найдут способ добиться тех гарантий и санкций, которые необходимы для предупреждения новых кровавых столкновений в будущем».
Чтобы понять впечатление, которое произвела на нас эта нота, надо представить себе атмосферу революционной России в эту эпоху и ту кампанию, которую вела советская демократия. Во всех наших обращениях к социалистическим партиям всего мира, в нашей прессе, в наших резолюциях и речах, обращенных к населению и армии, мы постоянно подчеркивали, что заявление Временного правительства от 27 марта является первым с начала мировой войны актом, которым одна из воюющих стран отказалась от всяких империалистических целей. Мы не уставали подчеркивать, что общественное мнение союзных демократических стран должно поддержать этот почин, чтобы добиться такого же отказа от империалистических целей со стороны своих правительств и выработать новую общесоюзную платформу общедемократического мира. Именно по этим соображениям настаивали мы на превращении заявления 27 марта в официальную ноту.
Борьба против этой политики демократического мира велась как внутри России, так и в союзных странах под лозунгами «Войны до победного конца», «До осуществления санкций и гарантий», продиктованных побежденному врагу. И вот в ноте, поясняющей смысл акта 27 марта, Милюков провозглашал лозунгами Временного правительства именно эти, ставшие ненавистными для революционной демократии, лозунги. И эта нота, которая представляла собой не что иное, как полемику с основными положениями политики Советов, преподносилась революционной демократии как удовлетворение ее требования.
Хуже всего было то, что нота была уже отправлена союзникам и текст ее был сообщен печати.
Если бы Милюков задался целью вызвать разрыв между Советами и правительством, лучшего средства для этого, чем его нота, он найти не мог. Таково было общее впечатление всех присутствовавших, которые в один голос выражали свое удивление и возмущение. Чхеидзе долго молчал, слушая негодующие возгласы окружающих, и потом, повернувшись ко мне, сказал тихим голосом, в котором слышалось давно назревшее глубокое убеждение: «Милюков – это злой дух революции».
Весть о получении текста ноты разнеслась по кулуарам Таврического дворца. Подходили все новые члены Исполнительного Комитета, которые знакомились с текстом ноты. До открытия заседания образовалось импровизированное совещание присутствовавших членов. В оживленном обмене мнений не только члены левой оппозиции, но и некоторые члены большинства характеризовали ноту как провокацию, как вызов. Скобелев, я и другие пытались смягчить разгоревшиеся страсти, что было очень трудно. Стремясь получить какие-нибудь успокоительные сведения, Брамсон задал мне вопрос, думаю ли я, на основании опыта переговоров с правительством, что правительство намеренно редактировало ноту так, чтобы отмежеваться от политики советской демократии.
На это я ответил, что, по моему мнению, единственный министр, который действительно стремится противопоставить нашей внешней политике политику правительства, – это Милюков. Большинство министров, напротив, при всех переговорах обнаруживало желание установить линию поведения, согласованную с нашей. При этих условиях, говорил я, я не могу себе объяснить принятие текста ноты правительством иначе, как поразительным легкомыслием, обнаруженным в этом случае большинством! правительства. Милюков, вероятно, со своей обычной настойчивостью говорил правительству, что официальное сообщение союзникам акта 27 марта является уже огромной уступкой советской демократии, на которую он соглашается, скрепя сердце. И в качестве компенсации за эту уступку он настоял на посылке своей сопроводительной ноты. А остальные члены правительства, вероятно, думали, что удовлетворение нашего требования о сообщении союзникам акта 27 марта сделает для нас приемлемой и сопроводительную ноту, которую они, очевидно, не рассмотрели с должным вниманием.
