С нами что-то происходит.
В царские времена отставному полковнику полагалась щедрая пенсия, лошадь, высокий светский чин и немалый земельный надел. Во времена советские отставной полковник получал пенсию, равную зарплате высококлассного инженера. Сейчас отставному полковнику кладут пенсию — один лимон триста. А на прощанье — еще 20 окладов (их у нас прозвали «похоронными»). Вместо земельного надела, положенного по закону, он часто получает от государства фигу. За то, что зачастую аж до самых седин не знал, что такое родной дом, что такое нормированный рабочий день. Ибо вся служба — есть ненормированная жизнь на износ. Сегодня по продолжительности жизни офицеры уже почти сравнялись с шахтерами. У нас в Генштабе по этому поводу ходит горькая шутка: по-человечески офицер живет на свете 8 лет. Семь лет до школы и год после пенсии…
За тридцать лет службы я достаточно убедился, что это добровольное рабство, именуемое «священным долгом перед Отечеством», выбирает себе только особая порода людей. А следом идут сыновья, выбирая судьбы отцов.
Есть в этом что-то непостижимое… А может, просто — очень русское? Может, потому, что уже из роддома многие офицеры привозят своих пацанов запеленутыми в неношенные армейские байковые портянки, первой игрушкой становится патронная гильза с запахом пороха, а отцовская офицерская фуражка — любимым головным убором?
Военные династии в России были костяком армии. Иные служили Отечеству почти по 300 лет. Представителей таких военных династий много еще в войсках. Есть они и у нас на Арбате. Но многие сыновья в последние годы все чаще добровольно выходят из строя. То от одного, то от другого полковника или генерала слышу: «Сын бросил академию». «Сын бросил училище». «Сын бросил службу»…
Сыновья уходят. Все чаще уходят и отцы. Кто в коммерцию. Кто на пенсию. Кто на тот свет…
Подполковник Хорьков предпочел добровольную смерть полуживотному прозябанию на службе и послал себе пулю в висок. Его сын, курсант Ленинградского высшего военного командного училища, жутко рыдал и сказал у гроба отца страшные слова:
— Я не хочу быть офицером. Я буду им…
Как-то мой друг полковник Арзамасцев, у которого сын заканчивал школу, сказал мне:
— Не хочу, чтобы мой пацан стал офицером.
И все-таки его пацан стал офицером…
Армия, как и дерево, может засохнуть, если не будут нарастать молодые ветки.
КРАМОЛА…И опять лезет в голову навязчивая мысль, что все мы живем в каком-то зомбированном состоянии. Сознание не приемлет складывающегося порядка вещей в стране и армии. Но все, на что мы способны, — проклинать этот порядок, возмущаться им в своих прокуренных норах на Арбате и продолжать, подобно стрелкам часов, смиренно и беспрекословно ходить по кругу. Неужели нам только и нужно, чтобы раз в месяц носить домой свои полтора миллиона? Ведь есть же Высший Смысл службы, человеческого существования… Выживать и жить — не одно и то же.
Конечно, когда сосет под ложечкой, когда дочка не хочет идти в школу в штопаных чулках, когда жена сдирает с пальца обручальное кольцо, чтобы снести его в комиссионку, — меньше всего идут на ум высокие слова об офицерском долге, об «особом пути России». Заботы о мешке картошки для семьи становятся гораздо важнее того, в каком направлении развивается государство.
На одной из генштабовских посиделок мой друг и духовный наставник отставной полковник Петрович сказал:
— Мы все очень похожи на героев чеховского «Вишневого сада». Только вздыхаем и треплемся. А «сад» тем временем вырубают…
ВОЙНА…По кабинетам Генштаба бродит жуткая информация из Чечни. Троих наших пленных дудаевцы распяли на столбах. В аккурат к Пасхе. Гвоздями пробили ладони. Двое сразу потеряли сознание. Третий был покрепче, требовал расстрела. В конце концов чеченцы «сжалились». В этот же день из Кремля пришло сообщение, что Ельцин послал в штаб Дудаева телеграмму — приглашение к переговорам. Еще недавно в Кремле Дудаева называли бандитом. Сегодня он — «сторонник независимости Чечни». Вчера — глава криминально-диктаторского режима и предводитель вооруженных бандформирований. Сегодня — «лидер чеченских сепаратистов»…
В глубокую предгрозовую осень 1994-го Грачев одним из последних наведался к Дудаеву и стало ясно, что дело идет к войне. И все равно президент Ингушетии Руслан Аушев не уставал упорно твердить:
— Борис Николаевич, еще можно договориться!
Как там? «Худой мир лучше доброй ссоры?»
Сегодня послушаешь членов Совета Безопасности того времени — все были против ввода наших войск в Чечню… Войну назвали «восстановлением конституционного порядка». У этой войны уши Степашина, глаза Лобова, усы Шахрая, кулаки Грачева, мозги Ерина, а совесть Ельцина. На их совести — многие десятки тысяч погибших. Средний районный городишко. Шесть полнокровных дивизий по штатам военного времени. Втрое больше — раненых и калек. Ельцин называет это «ошибкой» и просит избрать его преэидентом на новый срок. Чтобы «довести дело жизни до конца». Бывают ошибки, которые больше чем преступление….
Только что по телевизору передали, что на юге Чечни погибло еще два десятка наших солдат.
Юный капитан Дима из генштабовского узла связи чинит мой телефон и голосом храброго правдоискателя, презирающего подслушивающие «жучки», спрашивает у моего друга и духовного наставника отставного полковника Петровича, который служит в ГШ больше, чем Дима живет на свете:
— И у Ельцина хватает совести после всего этого идти в президенты?
Петрович делает вид, что не расслышал вопроса. Он в свое время почти два срока перехаживал в звании за неосторожный анекдот про Хрущева. С тех пор глухота моментально нападала на него, когда речь заходит о первых лицах государства. Но в последнее время Петрович совершает невиданные подвиги. Он все чаще стал говорить вслух слово «Ельцин». Но старые предохранители все еще срабатывают. И потому на вопрос правдоискателя Димы он отвечает так:
— Мой юный друг, совесть и власть несовместимы.
Дима чинит телефон и переваривает крылатые слова Петровича.
Полковник Валера Чебанников отворачивается от компьютера и уточняет:
— Такая власть и такая совесть…
Уже пишется летопись еще одной ратной кампании — чеченской. Хоть бы историки не забыли чего, особенно как десантным полком мы за два часа брали Грозный. А затем вывозили в Ростов, как мороженую говядину, трупы наших пацанов, «умиравших с улыбкой на устах».
На подмосковной военной авиабазе Чкаловской долго не пересыхал ручей цинковых гробов с седыми полковниками и 19-летними юнцами. Уже вся Россия «заминирована» этими неуклюжими и страшными металлическими коробками. «Груз-200» стал единицей измерения «эффективности» нашей политики.
Где-то на северной окраине Грозного в январе 1995-го чеченский снайпер выцелил светлую голову моего друга — полковника Володи Житаренко. Не дай вам Бог входить с похоронной вестью в дом, где жена полковника еще до страшных слов теряет сознание, а дети смотрят на вас живыми глазами погибшего отца, из которых брызжет ужас. Кто хоронил погибших на войне друзей, тот знает, что нет на свете тяжелее ноши, чем гроб друга. Но эта ноша неподъемна, если друг гибнет на бестолковой войне.
Верховный главнокомандующий купался в Черном море, играл в теннис и дегустировал редкостные южные вина, а его полки совсем рядом тупо терзали чеченские села, смутно понимая, какой такой «конституционный порядок» по велению президента они пришли сюда наводить. Слепая жажда мести за погибших товарищей очень часто была двигателем геройства. Еще ни одна армия мира не добивалась победы там, где ее солдаты не понимали, во имя какой идеи они идут на смерть.
Военный хирург, за три чеченских месяца наковырявшийся в человеческом мясе больше, чем за 30 лет службы, рассказывал мне, что чаще всего ему приходилось слышать от искалеченных пациентов крик «За что?». Полковник не знал ответа. Армия не знала ответа. Страна не знала ответа.
…Эта власть неминуемо сталкивает лбами даже родных братьев. Ельцин — сердце власти. Когда-то старушка у нашей церкви в Крылатском сказала мне:
— Борис Николаевич — помазанник Божий.
А на стене автомобильного гаража возле той же церкви огромными буквами кто-то написал: «Господи, покарай Ельцина!»…
БЫЛОЕ…После того как Горбачев принял «историческое» решение о выводе наших войск из Европы, в частях начался период невиданного морального разложения. Так бывает всегда, когда армия «победно отступает», когда она понимает свое унижение собственной властью. Когда армия чувствует, что сила ее больше не нужна, она разлагается и почти всю свою энергию тратит на то, чтобы успеть поживиться за счет всего, что есть в ее распоряжении…
