Заграничный церковный собор выступил с обращением к международному сообществу, прося о выступлении в защиту Церкви и русского народа. В обращении Собора содержались обличения «перед лицом всего мира» преступности кровавого коммунизма и его вождей. В нем, в частности, говорилось об узурпаторском захвате власти и бессовестном и бесчестном разрушении всех государственных, общественных и семейных устоев России, разбазаривании всех ее достояний и богатства, поднятии жестокого гонения на Церковь… и глумлении беспощадно над величайшими Ее Святынями, залившем потоками русской крови все города, села и станицы…»{82}
Выступления архиереев и сформулированная их общая позиция вызвали резкую реакцию в советском правительстве, внимательно прислушивавшемся к происходящему за тысячи километров на Церковном соборе. Особенную досаду большевистских полпредов вызывал фон, на котором мировая общественность ознакомилась с призывами зарубежья. Именно в тот период в Европе начались переговоры большевиков по установлению дипломатических и торговых отношений с рядом стран. Для того чтобы каким-то образом сгладить отрицательные эмоции за столом переговоров, у Святейшего Патриарха Тихона, ставшего заложником советской власти, было потребовано осудить обращения зарубежного Собора.
5 мая 1922 года, вследствие сильнейшего давления, им был вынужденно подписан указ о закрытии Высшего церковного управления за границей, лишавший этот орган и его обращения легитимности. Указ патриарха с дипломатическими курьерами был переправлен за границу, с наказом представителям на местах довести его всеми возможными способами до сведения европейских правительств.
Жизнь патриарха Тихона в Москве являлась фактическим заключением под домашний арест, делая его заложником власти. Исследователь отмечал: «6/19 мая 1922 года патриарх Тихон был увезен из Троицкого подворья чекистами в Донской монастырь и помещен под арестом в небольшом двухэтажном домике… Ему было запрещено посещать монастырские храмы, принимать посетителей, выходить из комнат. Лишь раз в сутки, в 12 дня, “заключенного Белавина” выпускали на прогулку, на площадку в крепостной стене, откуда он благословлял пришедших и приехавших к нему со всей России богомольцев. И днем и ночью Святейший <патриарх> находился под охраной чекистов и красноармейцев. Охранники сетовали: “Всем был бы хорош старик, только вот молится долго по ночам — не задремлешь с ним”»{83}.
Отношение к патриарху со стороны рядовых красноармейцев было нейтральным и беззлобным. Работники ОПТУ по долгу службы и чтобы подавить невольное чувство уважения, которое вызывал этот арестованный и отрезанный от своей паствы и остального мира человек, пытались бодрить себя развязанным тоном в отношении святителя, заглушая в себе остатки совести: «— Алеша (Рыбкин, заместитель начальника оперативного отдела ГПУ. — Примеч. авт.), как его называть? Гражданин патриарх? Товарищ Тихон? Ваше Преосвященство? Алеша пожал плечами: — Черт его знает… — В этот момент вошел Старец. Алеша слегка хлопнул его по плечу. — Как жизнь… сеньор? Патриарх улыбнулся, поздоровался и стал излагать какую-то очередную просьбу…»{84}
Томительное пребывание в узилище делалось для патриарха всё более тягостным день ото дня. Вынужденный созерцать разрешение церковной жизни и аресты иерархов без надежды, что его личное вмешательство сможет изменить их судьбы, патриарх вместе с тем наблюдал безрадостную картину общего упадка духовности в народе, вольное или невольное обнищание русской духовной культуры. Этому сопутствовали усилия литераторов и былых властителей дум, соревновавшихся друг с другом в кощунственных литературных экспериментах: «Чай мы пили из самовара, вскипавшего на Николае-угоднике, — похвалялся поэт Мариенгоф. — Не было у нас угля, не было лучины — пришлось нащипать старую икону, что смирнехонько висела в углу комнаты»{85}.
За границу о происходящем доходили лишь слухи и редкие устные свидетельства бежавших, не дающие полной картины положения патриарха и обстоятельств, побудивших его к упразднению Высшего церковного управления в зарубежье.
Следуя каноническому завету, что «послушание паче поста», Архиерейский Заграничный Собор 13 сентября 1922 года постановил о его упразднении с тем, чтобы вместо него был образован Священный Архиерейский Синод православной церкви за границей. Каноничность провозглашенного церковного органа не вызывала возражений ни у епископата в России (митрополита Петра и позже у митрополита Сергия. — Примеч. авт.), ни у Святейшего Патриарха.
Патриарх Тихон, отказавшийся от «лестного» предложения ОГПУ носить титул «Патриарха всего Союза Советских Социалистических Республик», скончался при весьма странных обстоятельствах, возможно, будучи отравленным быстродействующим ядом, который был введен ему под видом обезболивающей инъекции. Вот что писал об этих обстоятельствах современный жизнеописатель патриарха: «25 марта/7 апреля, в день Благовещения… патриарх Тихон прослушал всю праздничную службу, прочитанную его келейником, посетовал навестившим его духовным детям о своем недомогании из-за вырванного накануне зуба… и согласился для улучшения самочувствия на укол морфия. К вечеру Святейший стал волноваться, глядя на свои ногти — они почернели, вздохнул: “Скоро наступит ночь, темная и длинная”. Все спрашивал, который час. Последний раз спросил в 23:45… Ночь наступила. Длинная и темная для всей Русской Церкви»{86}.
Два года спустя, в связи с обнародованной Декларацией митрополита Сергия и всеми последовавшими за ней дальнейшими событиями — протестами и прекращением общения ряда известных иерархов и их епархий и прельщениями в их отношении митрополита Сергия, Собором Русских Архиереев было постановлено прекратить административные сношения с московской церковной властью. Решение это было принято ввиду невозможности нормальных связей из-за порабощения церкви на территории России безбожной светской властью, лишившей ее свободы в собственных волеизъявлениях и ограничившей свободу канонического управления церковными делами.
В самой России, сразу после обнародования декларации перешедшего на сторону безбожной власти митрополита, ревнители истинной церкви ушли «в катакомбы», канонически отделив себя от официально признанной большевиками власти местоблюстителя Сергия. Заграничная часть Русской церкви продолжала считать себя неотъемлемой частью Великой Русской церкви, вынужденно отделяясь от нее, но не считая себя автокефальной, и прекратив притом все взаимоотношения с той частью духовенства в России и зарубежье, которая выбрала для себя путь «сосуществования» с советской властью. Зарубежная часть православной церкви надеялась на то что, осененная путеводной Курской Коренной иконой Божьей Матери и вся пребывающая под её омофором паства выйдет из трудного духовного тупика, в который вогнал её церковный раскол конца 1920-х годов. Историю обретения чудотворного образа и духовной святыни русской эмиграции поведал архиепископ Брюссельский и Западноевропейский Серафим (Лукьянов). Архипастырь вспоминал: «Вскоре после взятия Курска по приказанию генерала Кутепова начато было официальное расследование большевистских зверств и злодеяний. Прежде всего, подвергли осмотру бывшее здание Дворянского собрания, где помещалась страшная Чека. И в чекистской помойке, куда посторонним, конечно, решительно не было никакого доступа, были найдены… два чехла, расшитые золотом… которые были на Чудотворной иконе и ее списке в день похищения».
В конце октября 1919 года Вооруженные силы Юга России отступили из Курска, увозя Чудотворную икону от безбожников. 12 иноков монастыря Знамения Пресвятой Богородицы перенесли ее в Белгород, потом повезли вместе с отступающей армией на юг, попеременно останавливаясь в Таганроге, Екатеринодаре, Новороссийске. Почетный председатель Высшего церковного управления на Юге России митрополит Антоний (Храповицкий) благословил вывезти Курскую Коренную за пределы России.
1 марта 1920 года епископ Феофан Курский на пароходе «Святой Николай» привез икону в древнюю столицу Сербии город Ниш. Четыре месяца затем икона пробыла в сербском местечке Земун, а в сентябре 1920 года генерал П.Н. Врангель попросил доставить Чудотворный образ в белый Крым его Русской армии, сражающейся с большевиками на последних пядях свободной земли Отечества. Там Курская Коренная икона Богоматери светила воинам до 29 октября 1920 года, когда ровно через год после оставления иконой родного Курска образ окончательно покинул Россию с врангелевской эвакуацией.
Как уже было упомянуто нами, духовенство, разделявшее судьбу армии на Балканах, первоначально оказалось в благоприятной среде. «Король-рыцарь» Александр и королева Мария благоволили участвовать в заботах русских клириков и всячески стремились поддержать открытие новых приходов на территории Сербии, оказывая в этих начинаниях посильную помощь.
