И тогда я опять запил; часы опьянения были единственно сносными. В моей пустыне они были словно пестрые шатры, раскинутые над головой. Хелена приносила мне вино, как медицинская сестра приносит лекарство. Мой вид огорчал ее, однако она чувствовала, что я не могу не пить. Что толку прописывать несчастному строгое воздержание? Хмель для него - последнее прибежище, последние радужные краски в беспросветной тьме. Позднее, после полуночи, я отправлялся в те кварталы, где жизнь никогда не замирает. Меня тянуло смешаться с толпой, которая при свете неярких фонарей занята своим беспокойным промыслом. В каждом большом городе есть свои злачные места, где гнездятся зло и порок. Они притягивали меня, я ведь хорошо знал, где они расположены - на пересечении с Гренадирштрассе. Здесь в это время суток, пожалуй, не было никого, кроме полицейских, кто не прибегнул к спиртному или наркотикам: от продажных женщин до элементов преступного мира. Не находя себе места, кружил я в этой толпе, то собиравшейся под красными фонарями в районе Александерплац, то растекавшейся до тихих мостиков над Шпрее. Я смешивался то с одной,то с другой группой, образовывавшейся вокруг арестуемого или подвыпившей распутной девки, а то и вокруг тех, кто занимался грязным бизнесом. Потом заходил в какое-нибудь кафе, сверкающее по стенам зеркалами, и сидел, тупо уставившись перед собой, как и другие посетители, под звуки механического оркестра. Вид внутреннего убранства будил во мне мрачные мысли. Как и прежде, все свои похождения я заканчивал в полном изнеможении на одном из вокзалов. Есть такие формы жизни, которые независимо от того, богаты мы или бедны, становятся нашим уделом, отводятся нам свыше. И вот опять наступило утро, когда я почувствовал принуждение извне пойти на самоубийство. Я не заметил, что сижу на том же самом месте, что и тогда. Как всегда в такой час, я был сильно пьян. Я то и дело хватался рукой за нагрудный карман ощупывал там стеклянную трубочку с ядом, которую носил с собой. Сообщение о внезапно наступившей смерти неизвестного забулдыги еще успеет попасть в утренние газеты. Я высыпал порошок в свой бокал. В этот самый момент в зал поспешно вошел человек в синем дорожном костюме и приблизился к моему столику. С тупым удивлением я увидел, что это был доктор Фэнси. Он сел напротив и посмотрел на меня испытующим взглядом: - Вот тебе и раз, старый пациент, если не ошибаюсь. Как обстоят дела с глазами, позвольте вас спросить, не подводит ли зрение? Я смотрел на него угрюмо, с ненавистью: - Об этом вам, пожалуй, легче судить, чем мне. Только на сей раз я сам справлюсь со своими трудностями. Доктор Фэнси улыбнулся и стал насвистывать старую мелодию. - Нам известны случаи с пациентами, выражающими свое недовольство после того, как им удалили катаракту. Они жалуются, что видят все слишком ясно. Состояние средней разрешающей способности глаза, похоже, самое удобоваримое из всех - clair obscur(1). Он взял мой бокал и стал с наслаждением втягивать в себя запах. Я злорадно смотрел на него с напряженным ожиданием. Доктор снова улыбнулся и просвистел свою мелодию еще раз, только тоном повыше: - Я вижу, вы преуспели в этом деле. Пахнет очень хорошо - горьким миндалем. - --------------------------------------(1) Рассеянный свет (фр.). Он выплеснул содержимое на пол и продолжил: - Давайте поговорим серьезно - похоже, что проведенную операцию вы находите неудачной для себя, хотя она прошла весьма успешно. Я даже намеревался опубликовать результаты в научных журналах. Однако не составит большого труда вернуть вам ваше прежнее зрение. Я не поверил своим ушам и воскликнул: - Если вы это сделаете, доктор, я пожертвую вам свое состояние. Вы знаете, что оно огромно. - Я знаю. Однако я отношусь к той категории артистов, которые работают без гонорара. Так как вы в некотором роде опять на пороге драмы, то разворот событий следовало бы начать в обратном порядке - вы угощаете меня рюмочкой blackberry brandy, и тогда мы, можно считать, будем квиты. Он позвал кельнера, и я заказал две порции бренди. Мы выпили и отправились, как и тогда, в путь. Он привел меня в дом и в свой кабинет, который я так давно искал. Надев белый халат, Фэнси попросил меня сесть в клеенчатое кресло и осмотрел через большую лупу мои глаза. Раскладывая инструменты, он углубился по привычке многих врачей в разговор с самим собой, который частично предназначался для меня. - Глаз, - сказал он, - несовершенный орган, как и все остальные, созданные демиургом. Немножко влаги, немножко краски в темной камере с окном, пропускающим умеренную полосу света, в котором все кажется неясным и расплывчатым. Возможности этого инструмента познания ограничены разными непредвиденными обстоятельствами. И когда мы делаем его чуть острее, увеличиваем его разрешающую способность, чтобы можно было яснее видеть слепую игру сил и случая, пациенты жалуются на боль из-за слишком резкого света. Они требуют, чтобы им вернули назад их иллюзии. Они предпочитают туманные изображения. Глаз создан для царства теней, не для абсолютного, чистого света. Свет - могучая сила универсума - сожжет вас, если ке будет покрова. Красоту, истину, свет знаний затуманенный взор не в состоянии вынести, для него достаточно лишь тени всего того. Что сможет выбить вас из вашего привычного круга? Однако же, - добавил он еще, - иначе и быть не может. Универсум - это вершина искусства, и с ним соотносится несовершенство всего остального, как бы запрограммированное им. Он повернулся ко мне: - Я придал остроту зрения вашим глазам с помощью кислоты. Ее можно нейтрализовать щелочью. Однако вам придется смириться с тем, что зрение ваше ухудшится. - Приступайте к делу - будь что будет. Доктор пожал плечами и повернулся к своим инструментам. Потом придал креслу горизонтальное положение и капнул мне в глаза две капли. Опять меня пронзила жгучая боль, и опять я потерял сознание. Когда я пришел в себя, доктор Фэнси уже снял халат. Он посмотрел на меня, прищурившись, и сказал: - Вы можете идти. - Я думал, вы дадите мне еще кое-какие наставления? - Ах так, вы имеете в виду, что ваше богатство нужно теперь распределить между всеми бедняками? Не ломайте себе над этим голову. Он открыл дверь и выпустил меня. Я чувствовал себя хуже некуда и шел, держась за стены. Все предметы плыли передо мной, как в тумане, но казались мне разнообразнее по краскам. На перекрестке меня задел экипаж и сбил меня с ног. Из последних сил добрался я до дому. Хелена ждала меня, едва взглянув на меня, она поняла, в каком я состоянии. Она подхватила меня, обняла и прижала к себе... - Наконец-то... - услышал я возле своего уха.
Мое здоровье сильно пошатнулось, глаза болели, и зрение сильно ослабло. Нервная лихорадка чуть не стоила мне жизни. Болезнь затянулась, проходили недели, и я смутно чувствовал, как Хелена борется за меня, иногда я узнавал ее при проблесках сознания. Потом мне разрешили сидеть в саду, совершать первые прогулки. Настоятельно и часто за мной посылали мои прокуристы. Наконец я выбрался в центр, чтобы ознакомиться с состоянием дел. Я нашел их в крайнем расстройстве. Убытки страховых компаний, понесенные в результате катастроф, падение курса ценных бумаг, злоупотребление доверием съели за несколько недель то, что было накоплено за годы. Но прежде всего - я перестал чувствовать свойство денег, утратил острое чутье, необходимое для ведения финансовых операций. Я лишился присущего мне состояния бездонной ненасытности, оказывающего воздействие на перемещение абстрактных денежных сумм, направляющего их. Склонность к спекулятивному мышлению угасла во мне, и символы потеряли для меня свой смысл и реальность. Я распорядился составить список моих ценных бумаг, недвижимого и движимого имущества. Все вместе взятое могло сбалансировать убытки. Нашелся ликвидатор, который, пойдя на риск, взял на себя заботы по всей совокупности моих долговых обязательств и претензий кредиторов. Мне остался только домик вблизи Штралау и подарки, которые я дарил Хелене. Благодаря им я смог открыть маленькую антикварную лавку. Мой вкус к старинным и изысканным вещам сослужил мне на сей раз добрую службу. Мы поженились и зажили, как все обыкновенные люди на свете. В маленькой скромной суете буден с их повседневными заботами прошлое стало мне вскоре казаться фантастической историей, причудами сновидений и болезненным бредом. Мощный вал налетел, обдав пеной, и так же откатил назад без всякого на то моего участия. Я отрекся от сил зла и сопутствующего им богатства, но не столько из отвращения к нему, сколько потому, что это оказалось мне не по плечу. Силы зла взяли меня к себе на службу и уволили с нее словно по доверенности очень далекого невидимого хозяина. И причиной тому, что я не сгинул окончательно, было то, что в каком-то одном пункте я еще не утратил контакта с силами добра. Моя жизнь, приспособившись, протекала в ослабленной форме трансформации зла, и оно как бы исторгло меня, вернув опять в прежнее состояние. И в лоно церкви я тоже вернулся - как тот, кого вселенский страх гонит к алтарю. Я следовал заповедям, соблюдал закон. Однако чувствовал, что таинства утратили для меня свою силу и молитвы не проникают в душу. Я не заслуживал праведности. Ничто не отзывалось во мне эхом. Поэтому я и сказал в самом начале, что имя мое недостойно быть названным - оно не для истории. Я живу, как и мои современники, в безымянной стране и уйду безвестным, как и они. Человек воззвал к могучим силам, до ответа которых еще не дорос. Вот тут его и охватывает ужас. Он думает, стоя перед выбором: переступить ли порог, за которым мир таинственных зловещих сил, или вернуться назад в родовую вотчину человечества, где можно спокойненько, бездумно существовать, пока земля все еще плодоносит.
