Оба кортежа направлялись к дому молодых, и пир начинался молитвами, которые долго читались попом. Обычай требовал, чтобы гости только для виду прикоснулись к первому блюду, пока сваха не подымется со своего места и не попросит у родителей разрешения покрыть невесте голову убором, который носили только замужние женщины. Зажигались свечи, между женихом и невестой протягивался кусок тафты, на обоих концах которой было вышито по большому кресту. Сваха снимала с невесты свадебное покрывало, погружала в символический кубок гребень и проводила им по ее волосам; потом покрывала голову невесты сеткой и кикой. В этот момент и в то время, когда подружки обвевают куньими мехами молодых, они по обычаю, державшемуся в среднем классе, должны были прикасаться щеками к разделявшей их тафте. Перед ними помещалось зеркало, и только теперь они могли разглядеть черты лица друг у друга. В это время один из гостей подходил к ним в вывернутом шерстью наверх тулупе и желал им столько детей, сколько волосков в его шубе.
Затем следовала раздача платков и других предметов, бывших на осыпале, происходил обмен колец в присутствии попа и вручение жениху отцом невесты эмблемы родительской власти. Это, конечно, была плетка. «Надеюсь, что мне она и не понадобится», галантно говорил жених, но все же затыкал ее за пояс. На этом пир прерывался. Отправлялись в церковь. Дорогой пели, плясали, несмотря на присутствие попа, и перед его гневными глазами скоморохи потешали кортеж. После венчания иногда молодая кланялась своему мужу в ноги и касалась лбом его сапога в знак покорности; он покровительственным жестом покрывал свою избранную подругу полой своей одежды. Иногда поп давал новобрачным чашу, они три раза касались ее губами, после чего бросали ее на землю, и каждый из них старался первым наступить на нее. Если женщине удавалось скорее наступить, то это служило предзнаменованием, что она будет верховодить в доме. При выходе из церкви происходили другие символические церемонии, например, показывали вид, что хотят разъединить молодых, державшихся вместе. Затем возвращались к пиру. Новобрачной полагалось много плакать, к чему ее располагали подруги жалобными песнями. Молодые не должны были прикасаться ни к одному блюду до тех пор, пока перед гостями не появлялся лебедь, а перед ними жареная курица.
Это было знаком идти в опочивальню. И здесь еще больше, чем во всех предшествующих подробностях, обнаруживается дух местного мистицизма и грубо-чувственные, наивно-циничные элементы. Первой отправляли в спальню новобрачных символическую курицу, в сопровождении несших свечи, каравай и всех присутствующих на пиру. Свечи втыкали в кадки, наполненные зерном; молодых проводили в их светлицу с новыми церемониями и возвращались опять за стол. Сваха в это время помогала молодым раздеться. Во время этой процедуры жена должна была снять мужу сапог в знак подчинения. В одном из сапогов находилась монета. Если этот сапог удавалось снять первым, это служило хорошим признаком. Вступая в отправление своих обязанностей, муж вынимал из-за пояса символическую плетку и пускал ее в ход с принятой в этом случае предосторожностью. Наконец, супруги остаются одни, под охраной ясельника, который ходит пешком или объезжает на лошади вокруг дома. Пир продолжается в течение часа. Затем одна из подружек идет спрашивать новобрачных. Если муж через дверь скажет, что он здоров, то это значить, что все совершено ими хорошо. Гости тотчас шли в светлицу молодых, чтобы накормить их.
Курица была главным блюдом в этой ритуальной еде, но к ней прибавлялись и другие кушанья. Тут произносили тосты, поздравления, потом укладывали молодых и возвращались снова пировать.
На другой день церемония продолжалась, совершалось обязательное посещение бани, после чего молодая жена вручала своей свекрови доказательство своей невинности – брачную рубашку, которая должна была потом свято сохраняться. При царских свадьбах придворные впервые могли видеть лицо своей государыни, при этом конец ее покрывала подымал стрелой один из знатных бояр. Теперь наступала очередь родных невесты устраивать свадебный пир. Случалось, что они при этом подвергались несмываемому позору. Отец мужа подавал им кубок с отверстием в донышке, закрытом пальцем. Когда ему его наполняли вином или водкой, он отнимал палец и жидкость разливалась. Это показывало, что молодая оказалась не такой, какой должна быть.
В продолжение всех этих свадебных торжеств, новобрачная произносила только те слова, какие требовались от нее по обычаю, она все время хранила молчание, что служило признаком хорошего воспитания. Напротив, ее подруги в таких случаях пользовались исключительной свободой, доходили нередко до безумств, и самые скромные и чистые из них доходили до крайней распущенности. Проходили свадебные дни. Двери терема захлопывались и скрывали за собой судьбу молодой супруги.
Какова была ее судьба, легко себе представить. «Домострой» преувеличил суровость домашней обстановки, но она все же напоминает монастырь. В чуть зажиточных домах крестовая комната, увешанная вся от пола до потолка иконами, несколько раз в день служила сборным пунктом их обитателей. Большие или маленькие события заставляли обращаться к образам, почитавшимися наравне с мощами и другими священными предметами, как, например, свечи, зажженные небесным огнем в Иерусалиме, частица камня, на котором стояла нога Христа. Но и по выходе из крестовой в руках оставались четки. В руках затворниц терема это орудие молитвенного настроения, обыкновенно художественной работы, освященное в каком-нибудь особо чтимом месте поклонения, вроде Троицы, Соловков, Белоозера, – приобретало характер прообраза их существования, протекавшего пусто и однообразно среди чтения Отче наш…
По утрам все подымались рано, как простой народ, так и представители высших классов: летом с восходом солнца, зимой за несколько часов до наступления дня. Еще в XVI в. часы считали по восточному: 12 часов дневных и 12 ночных. За норму принимали время равноденствия. Первому часу соответствовал наш седьмой час дня. Церковь распределяла свои службы по этому времени, к ней применялись и все занятия, которые для людей высшего класса и состояли почти только в посещении богослужений вплоть до обеда. После обеда полагался обязательный отдых. Даже купцы в этот час прекращали свою работу и запирали лавки. Только на одной московской площади, носившей название «вшивой площади», в это время работали цирюльники, расправляясь с пышными шевелюрами. Этот отдых имеет серьезное основание: ели много, желудки переполняли большим количеством большею частью неудобоваримой пищи. Лжедмитрий выдал свое происхождение тем, что не следовал этому национальному обычаю.
Молиться, есть, спать – в этом состояла вся жизнь богатой боярыни. У других были заботы по хозяйству и они напоминают барщину, каторгу. Обреченная на праздность и расслабленная ею боярыня разве соберется от скуки вышить что-нибудь для церкви. Но скука не была самым опасным гостем у семейного очага, устроенного по известному нам образцу. Сколько было неудачных союзов! Как велик был страх пред могущими возникнуть осложнениями! Разве сам закон не изобрел наказания для жены, отравившей мужа, и какого ужасного наказания! Виновную живой закапывали в землю, оставляя только голову наружи, чтобы продлить мученья. Некоторым удавалось избежать этого наказания, приняв пострижение. Но в монастыре их заковывали в цепи и помещали в изолированные кельи.
Но за такие брачные союзы, в которых женщина редко находила любовь, поруганная, оскорбленная, заброшенная, она большею часть мстила любовью же. Как внимательно ни присматривали за ней, а все же ей удавалось «посадить мужа под лавку», как выражались тогда. Отвращение, какое питали к нехристям, как называли иностранцев, не было препятствием к прелюбодеянию. Если принять во внимание свидетельство иностранных путешественников, то понятной будет и глава «Домостроя», запрещающая вход в терем некоторым подозрительным кумушкам. Вызвано это запрещение, вероятно, слишком частым нарушением строгого закона. Подобных лиц, исполнявших роль посредниц, можно было встретить везде в местах, часто посещаемых простолюдинками – у рек и прудов, где производилась мойка белья, на рынках, у колодцев. Они проникали и в наиболее уважаемые дома, где успевали снискать ласку хозяина. Последнему, к слову сказать, обычай не запрещал иметь любовниц, и ему незачем было их скрывать, он мог брать их к себе в услужение даже силой, не возбуждая нареканий.
В народе испорченность нравов в этом отношении доходило до крайности. Ни малейшей воздержанности, отсутствие стыда. Выходя совершенно голыми в бане, женщины и на улицах задевали прохожих. В следующем веке Олеарий описывает сценку, свидетелем которой он был в Новгороде. Среди большего стечения народа, скопившегося по случаю какого-то религиозного торжества, появилась из кабака пьяная баба. Она свалилась на площади в непристойной позе. Какой-то пьяный крестьянин бросается на это голое тело, как похотливое животное. Толпа мужчин, женщин, детей теснится со смехом вокруг этой отвратительной пары…
