В застенках. Пытки в НКВД
«Застенки НКВД», «подвалы Лубянки»… Эти словосочетания настолько плотно вошли в наше сознание, что сами по себе превратились в своеобразное олицетворение произвола и насилия. Да, в НКВД пытали. В НКВД выбивали показания. НКВД на самом деле перемолол и уничтожил многих невиновных людей.
Я не собираюсь оправдывать тех, кто повинен в нарушениях закона и издевательствах над нашими гражданами. Вместе с тем очень важно понять, чем объяснялось применение незаконных методов следствия (НМС), носило ли оно на самом деле систематический характер, являлось ли осознанной линией, государственной политикой СССР?
В наши дни широко распространилось мнение, что НМС – были не чем иным, как органическим пороком социалистической системы. Это не совсем так.
Признаем, что Россия в 1920-е и 1930-е годы еще только избавлялась от полуфеодальных производственных отношений и сословной структуры общества, что выражалось в неизбежном, жестоком конфликте между различными его слоями. Ни социалистическая, ни буржуазная формация не могли бы утвердиться в России без применения широкого насилия против царской военно-феодальной аристократии и обслуживавших ее интересы групп населения. Таким образом, террор против свергнутого класса, лежавший в основе карательной политики Советского государства, носил в значительной мере характер объективной исторической закономерности.
Необходимость усиленных, а часто и чрезвычайных мер в области государственной безопасности диктовалась также сложной международной обстановкой, отличавшейся в начале ХХ века ожесточенной борьбой держав за передел сфер влияния, гонкой вооружений и ростом опасности внешней агрессии. Вопрос защиты государства, его территориальной целостности и безопасности стоял, таким образом, на повестке дня первым пунктом. Именно в духе противодействия угрозам государственной безопасности был выдержан, в частности, Уголовный кодекс РСФСР 1926 года. Так называемая Особенная часть Уголовного кодекса рассматривала исключительно преступления против власти и государства.
Однако наряду с объективными, всемирно-историческими причинами и обстоятельствами недостатки и язвы советской следственно-судебной системы в значительной мере действительно объяснялись именно несовершенством формировавшегося социалистического государства .
Как мы уже говорили, СССР, в отличие от стран Запада, не проводил скрытых репрессий, а, следовательно, все действия, так или иначе представлявшие угрозу госбезопасности, требовалось предусмотреть в уголовном праве. Преследуя эту цель, составители Уголовного кодекса, надо сказать, схитрили, оставив за государством право очень широко толковать статьи Особенной части. Больше того, отдельные статьи благодаря расплывчатости формулировок и определений допускали не просто широкое, а практически неограниченное толкование. Вот примеры подобных определений:
Контрреволюционным признается всякое действие, направленное к свержению, подрыву или ослаблению власти Рабоче-Крестьянских Советов и существующего на основании Конституции РСФСР Рабоче-Крестьянского Правительства, а также действия в направлении помощи той части международной буржуазии, которая не признает равноправия приходящей на смену капитализма коммунистической системы собственности и стремится к ее свержению путем интервенции или блокады, шпионажа, финансирования прессы и т. п.
Преступлением против порядка управления признается всякое действие, которое, не будучи направлено непосредственно к свержению Советской власти и Рабоче-Крестьянского Правительства, тем не менее, приводит к нарушению правильной деятельности органов управления или народного хозяйства и сопряжено с сопротивлением органам власти и препятствованием их деятельности, неповиновением законам или с иными действиями, вызывающими ослабление силы и авторитета власти.
Конечно, с позиций современного права, сегодняшних норм общественной морали подобные статьи – типичное нарушение прав человека. Формулировки вроде « или с иными действиями, вызывающими ослабление силы и авторитета власти» , безусловно, придавали Уголовному кодексу выраженный политически репрессивный характер.
Именно недостатки советской системы, как таковой, привели также к образованию своеобразного порочного круга, когда никто конкретно не был виновен в расширении репрессий, а они вместе с тем продолжали усиливаться.
Дело в том, что общественная истерия исключала любые гуманистические порывы у кого бы то ни было, даже у Сталина. Борьба с врагами шла только по нарастающей, как индустриализация. Чтобы не быть заподозренными в лояльности к врагам, люди стремились высказываться все жестче и жестче, требовать все более и более тяжких кар для арестованных.
Естественно, что следственные органы и суды целиком и полностью втянулись в эту гонку. Не разглядеть врага стало большим преступлением, чем покарать невиновного. Таким образом, утвердилась не просто презумпция виновности, а презумпция тяжкой виновности. У следователей, по сути, не было выбора, они просто не имели права истолковать ситуацию не в пользу обвинения, находя состав преступления в каждом из представленных им для расследования случаев. При таком Уголовном кодексе, при таком моральном климате в обществе оправдать подсудимого – означало для следователя вступить в формальное противоречие с законом и взять всю полноту ответственности за это решение лично на себя. Однако бюрократия на это не способна – она действует не по принципу личных убеждений, а по принципу циркуляра, который, как мы видим, требовал – репрессируй!
Далее следствие, разумеется, сталкивалось с необходимостью сбора доказательств по делу. И тут оказывалось, что доказать виновность подозреваемого по политическому делу практически нельзя в силу самой специфики данного вида преступлений. Ну, что может являться доказательством по обвинению в участии в заговоре или в саботаже? Окровавленный топор, веревка, следы у Кремлевской стены, план квартиры Кагановича, портрет Сталина с надписью «х..»? Никаких доказательств в 99% случаев по политическим делам нет и быть не может, то есть, следуя формальным законным путем, расследовать такое преступление просто нельзя!
При противодействии антигосударственной деятельности у любой страны имеется два пути: первый – подстроить подозреваемому автокатастрофу или подсыпать ему цианистого калия, и второй – вытрясти из него признание и направить в суд. Поэтому советская формула о том, «что лучшим доказательством является признание подсудимого» – не фарс и не глупость, а (применительно к политическим делам) самая что ни на есть истинная правда.
Что же оставалось делать чекистам, обязанным во что бы то ни стало доказать виновность подозреваемого, причем сделать это только на основе его показаний? Любой ценой вытрясти признание, больше ничего.
Разумеется, личные качества работников НКВД играли в ходе следствия далеко не последнюю роль.
Не только уголовное право СССР сложилось в годы Гражданской войны (Кодекс 1926 года был только редакцией Кодекса 1922 года), аппараты Народного комиссариата внутренних дел, прокуратуры и судов сформировались в тот же период. Вполне естественно, что репрессивный Уголовный кодекс при этом ни в коей мере не вступал в противоречие с характером аппарата НКВД, в основе работы которого также преобладали не правоохранительные, а карательно-репрессивные императивы.
Среди причин беззакония и произвола, допускавшегося НКВД, часто называется большое количество евреев на руководящих должностях в центральном аппарате и территориальных органах наркомата. С этим утверждением трудно спорить по существу, однако воздействие данного фактора на методы следствия преувеличивать не стоит. Проблема чекистов была не в том, снимали они в бане штаны или нет, а, главным образом, в отсутствии образования и в низкой культуре. Естественно, что у комиссара госбезопасности 1-го ранга (!) Я.С. Агранова (Соренсона), с грехом пополам окончившего 4 класса городского училища в глухом местечке под Гомелем, было куда больше общего с любым вчерашним выходцем из русской деревни, чем с такими евреями, как Эйзенштейн или Кассиль.
Нет никаких данных о том, чтобы русские сотрудники возражали против методов, применяемых евреями. Что касается русского наркома Ежова, то он даже превзошел по жестокости еврея Ягоду. Таким образом, дифференцировать кадровый состав НКВД по национальному признаку, конечно, не следует, правильнее рассматривать его как более или менее однородную массу.
Нельзя упускать из виду и то, что большая часть сотрудников НКВД в 1930-е годы еще страдала своего рода военным синдромом, возможно, отражавшимся и на методах ведения следствия. При этом сам характер и специфика Гражданской войны, конечно же, способствовали выраженной гипертрофии этого синдрома.
