- Брось щелкать-то, лучше закури.
Агафон поблагодарил и отказался, догадываясь, что управляющий непременно сейчас начнет прощупывать нового бухгалтера. Желая ему помочь в этом, Агафон, отодвинув счеты, спросил:
- Хотел бы я знать, Захар Петрович, о чем таком прочем справлялся товарищ Соколов?
- Всякие могут случиться дела, - уклончиво ответил Пальцев.
- Ну, если это ваш партийный секрет, тогда не настаиваю.
- Ну какой теперь может быть секрет? Это уже, поди, на всех кошарах знают, - проговорил Захар Петрович и закурил.
- Сенсация, значит! - с мрачной насмешливостью заметил Агафон.
- Вроде этого. Собираются сюда приехать и здесь партбюро провести, по всей вероятности...
- По всей вероятности, будет разбираться персональное дело кандидата в члены КПСС товарища Чертыковцева! Так, что ли, Захар Петрович?
- А ты уже знаешь?
- Случайно узнал.
- Тогда расскажи, что у тебя там вышло с Варькой-то? Я член партийного бюро, можешь не стесняться... Поухаживал, что ли?
- Нет, пусть уж за ней Спиглазов ухаживает, - сорвалось у Агафона. Им овладело злое чувство, которого он боялся больше всего на свете. Сам вопрос был слишком оскорбителен, поэтому и не сдержался.
- Значит, ревность?.. Так, так, понятно... - кивнул Пальцев и колечком выпустил из усов табачный дым. Хотел добавить свое излюбленное "по всей вероятности", но Агафон опередил его.
- Извините, Захар Петрович, но мне очень неприятно слушать глупости, - сердито проговорил он. - Я даже выразить не могу, до чего возмутительна вся эта история, и, поверьте, мне сейчас не до нее...
- Понимаю, конечно, товарищ Чертыковцев, - сочувственно произнес Пальцев. - Знаю и про то, что с Романом повздорил и за это сюда угодил. Но тут еще куда ни шло. Признаюсь, что я всегда рад хорошему работнику. А вот с Варькой ты напрасно. Она ведь прибежала в партком и, говорят, подняла такой хай... Кричит, что ты был в стельку и черт те че хотел с ней сотворить.
- Например? - ошеломленный всей несуразностью такого заявления, спросил Агафон.
- Да ить неизвестно, че она там еще в своей жалобе на тебя написала. По телефону-то всего не расскажешь, дорогой товарищ!
- Тогда разрешите, Захар Петрович, мне сказать.
- Говори, послушаю.
- Таких коммунистов, как Варвара Голубенкова, надо, товарищ член партийного бюро, выгонять из партии!
- Как это так? - опешил Пальцев.
- А так, что вместо партийности у нее появилось свинство, вроде ихнего жирного борова да быка Толстобаша, на котором она хочет в коммунизм въехать вместе со своей мамашей и полным сундуком пуховых платков на дорожку.
- Ну, это ты, парень, не туда гнешь, не на то замахиваешься, непримиримо возразил Пальцев, очевидно забыв в эту минуту, что у него самого выкармливались пара хряков, пара телков, стаи куренков с гусенками и утятами... Агафон еще не знал, что вся эта пальцевская орава поедала уйму кормов.
- А куда я, по-вашему, должен гнуть? - быстро и дерзко спросил Агафон.
- А это уж куда тебя завихрит еще... Только имей в виду, Голубенкова все-таки была депутатом и опять же в потребиловке сурьезно работает, всякого товару вдосталь добывает. Горяч ты, парень, как я погляжу, шибко раскален... Смотри, не тресни, дружок. Если ты и на партбюро так себя поведешь, то тебе, по всей вероятности, прохладительного запишут.
- Там я еще и не то скажу, а похлестче, - пообещал Агафон и резко перевел разговор на другие дела.
Поговорили об учете приплода, о севе, о бесперебойной доставке горючего, о питании механизаторов, где еще не все пока ладилось. Расстались сухо, настроенные друг к другу неприязненно, если не сказать, враждебно.
Пальцев понял, что если этого парня не обломать и не приструнить, то он не только сядет на шею, но и до хребта доберется. Сославшись, что сильно проголодался, управляющий отправился обедать, даже не поинтересовавшись, как и где будет питаться холостяк бухгалтер.
Оставшись один, Агафон долго сидел в раздумье за письменным столом. Он думал о Пальцеве, еще раз убеждаясь, что управляющий больше всего печется о сводках и меньше всего о людях. Агафона тоже пронял голод, но есть было нечего. В лавку идти - далеко, да и не хотелось. Уезжая из Дрожжевки, он не взял даже куска хлеба.
Агафон вспомнил, как однажды, дежуря в редакции и проверяя цитаты, он пошел с полосой в кабинет Карпа Хрустального и залез в библиотечный шкаф. Перебирая тома, он случайно увидел старую, сильно потрепанную брошюру. Может, Карп запрятал брошюру, полагая, что это решение уже усвоено им и его сотрудниками по газете, где оно было опубликовано? Но Агафон не помнил топ газеты. Он вчитался в брошюру и не смог оторваться от нее до самого конца. Тогда он многое понял, задумался... За окном уже мерцал слабый утренний рассвет. Положив брошюру на прежнее место, Агафон долго бродил по улицам районного городка, мучительно пытаясь осмыслить прочитанное. На другой день, явившись в редакцию, он с ходу задал несколько вопросов Карпу Хрустальному.
- Сначала, Гоша, почитай Ленина, - осторожно ответил Карп. - Только читай не наскоком, а основательно. Потом можем потолковать и на различные темы. Без знания учения Владимира Ильича ты пока нуль в нашем деле.
Многие вечера сидел Агафон над трудами Ленина. Читал как откровение, воспринимал сердцем и умом, дивясь и радуясь простоте и ясности ленинской мысли. Агафон изучал все это упорно, настойчиво.
Молодость очень чутка, пытлива, честна. И Агафон снова подступился к Карпу Хрустальному с различными вопросами. Горячо высказал ему свое, чисто юношеское отношение к тем минувшим для нашей страны событиям.
Встряхнув растрепанной головой, Хрустальный пристально смерил парня своими хитрыми очкастыми глазами и с напутственной твердостью добавил:
- Да, да!.. Бывают ошибки у каждого. Но... Запомни, вьюноша, что ты еще многое и многое не понимаешь. Это я говорю тебе, Карп Хрустальный! выкрикнул он.
- Вы всегда всего боитесь, - не обращая внимания на окрик, продолжал Агафон. - У вас, наверное, и сейчас, когда вы "без согласования" подписываете газетную полосу, мокнет рубаха и дрожит хвостик.
Карп Хрустальный покачал головой, сокрушенно вздохнул, почесал спину о поперечину редакторского кресла и, уткнувшись в бумаги, промолчал тогда, стерпел ребяческую дерзость Агафона...
За стеной слышались девичьи голоса, раздавался веселый смех. Потом загудел кем-то зажженный примус, сквозь дверь начал проникать запах жареного лука и сала. Это пришли на ужин и занялись кулинарией доярки, скотницы, птичницы и свинарки. Остро почувствовав голод, Агафон, минуя свою комнату, вышел в коридор и направился в застилаемое сумерками поле.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Ульяна проснулась, когда над степью уже властвовали сумерки. Вздрагивая всем телом, она вскочила и огляделась. Над очертанием гор повисла тусклая россыпь вечерних звезд. Прислушиваясь к ровному, неутомимому гулу работающих тракторов, поеживаясь от свежего, заметно похолодавшего воздуха, она выскочила на дорогу и побежала навстречу ярко пылающим степным огням. Длинные ленты света тракторных прожекторов, словно неуловимые разящие мечи, освещали и покрывали желтую стерню огненной позолотой. Степь, как живое существо, обещающе манила к себе рокотом машин, то замирающими, то вновь вспыхивающими огоньками, а ветерок, скакавший по горным долинам, легко подхватывал и выносил из-под грохота моторов разноголосую песню. Трактористы пели и от молодости, и от полноты трудовой жизни, и ради того, чтобы случайно не уснуть за рулем и не вывалиться на испластанную плугом землю.
"Вот тебе и ушла в поле... Как же это я могла, однако?" - усиливая бег, чтобы согреться, думала Ульяна.
Вспомнила и почувствовала, как тревожно и плотно нависло над нею темное редкозвездное небо. Тропинка, по которой она бежала, днем была прямой и ровной, а сейчас оказалась извилистой, кочкастой и жесткой. Несколько раз споткнулась и едва не шлепнулась в коварную рытвину.
"А Гошка, наверное, проснулся и думает, думает о своей маленькой".
Мысль о том, что где-то там, на далекой Волге, родилось и живет крошечное существо в пеленках, неотступно преследовала девушку и не оставляла в покое, как будто она сама была замешана теперь в это трудное для них дело.
Рассмотрев впереди себя темнеющий на меже силуэт вагончика механизаторов, скупо освещенный бледными от потухающего костра искрами, Ульяна замедлила шаг, вдыхая ночную свежесть, смешанную с знакомым запахом только что распаханной земли, остановилась, чтобы перевести дух. Встречаться с пахарями, да еще в такую позднюю пору, ей не хотелось. Люди, не считаясь и с ночью, самоотверженно работают, а она, как самая последняя лентяйка, укрылась под березками и проспала. Ульяна представила себе, как встретят они ее и, наверное, по одному виду догадаются о всех самых сокровенных мыслишках агронома, о невыплаканных девичьих слезах, о щемящей сердце тоске.
