Ярошинский[56] показал мне при допросе, что он давал деньги Вырубовой для царской семьи, когда она была в Тобольске, и израсходовал на это дело 175 000 рублей.
В то же время он категорически отверг всякую связь, даже простое знакомство с Соловьевым.
Соловьев же показал, что он состоял на службе у Ярошинского, был его личным секретарем за определенное жалованье.
В дневнике его жены мы читаем 2 марта 1918 года: “Только что Боря ушел к Ерошкину… Я знаю, сколько дал Боре денег Ерошинский, но он не хочет дать денег мне. Он рассуждает так: его деньги есть его, а мои тоже его”.
Как бы ни было, роль Соловьева ясна. Он вел наблюдение за царской семьей и пресекал попытки русских людей прийти к ней на помощь.
В чьих интересах делалось это?
Весной 1918 года русские монархисты вели переговоры с немцами о свержении власти большевиков.
Одно из таких лиц член Государственного Совета Гурко[57] показывает: “Когда во время этих переговоров немцам было указано на опасность, угрожавшую царской семье, если мы начнем своими силами переворот, то немцами был дан ответ: “Вы можете быть совершенно спокойны. Царская семья под нашей охраной и наблюдением”. Я не могу ручаться, что я точно передаю их слова, но смысл был именно тот”.
Не питаю сомнений, что Соловьев работал на немцев.
Попытка русских людей спасти царскую семью
Все поведение Яковлева исключало даже и тень подозрения, что увоз Государя из Тобольска грозил ему лично какой-либо опасностью.
Так думал и сам Государь. Он выразил свой взгляд в отзыве о Яковлеве.
Может быть, в таком случае увоз Царя из Тобольска был простой попыткой спасти его, вырвав его из рук большевиков?
Конечно, такое намерение могло родиться только в русских монархических группах. Оно могло стать реальной попыткой, в силу политической обстановки, только по воле немцев.
Если до войны многие из нас, являясь ее противниками, не видели врага в Германии, то после революции, когда страна все больше охватывалась пламенем анархии и, брошенная союзниками, была всецело предоставлена самой себе, такой взгляд стал находить еще больше сторонников.
Самый переворот 25 октября ст. ст. многим казался кратковременным, непрочным и усиливал надежды на помощь Германии.
Окончательно ликвидировав эфемерную власть Временного Правительства, он тем самым ускорил группировку общественно-политических сил.
После прибытия в Петроград в конце 1917 года немецких комиссий во главе с Кайзерлингом и графом Мирбахом русские группы начали переговоры с немцами. Позднее, с переездом Мирбаха в Москву, переговоры велись здесь.
Они не привели ни к чему.
Полагая, что, быть может, первая стадия этих переговоров, когда не определился еще разрыв, обусловила согласие немцев вырвать царскую семью из рук большевиков, я здесь искал разрешение вопроса.
В январе месяце 1918 года группа русских монархистов в Москве послала в Тобольск своего человека к царской семье.
Примыкавший к этой группе Кривошеин[58] показал на следствии:
“Главная задача была обеспечить возможность быть в курсе того, что делается с царской семьей, облегчить в той или иной степени и форме условия ее жизни и в этих целях установить способы постоянного общения с ней на будущее время”.
Посланец выяснил обстановку на месте и сообщил тревожные сведения. Царская семья, прежде всего, не имела денег. Правда, она имела драгоценности, но в ее положении их было затруднительно превратить в деньги.
Было собрано 250.000 руб. Эти деньги то же самое лицо в марте месяце вторично доставило в Тобольск и вручило их Татищеву и Долгорукову.
Через последних группа установила условное письменное общение с Государем.
Дня за два до увоза его из Тобольска группа получила оттуда тревожную телеграмму.
Кривошеин передает ее содержание: “Врачи потребовали безотлагательного отъезда на юг, на курорт. Такое требование нас чрезвычайно тревожит. Считаем поездку нежелательной. Просим дать совет. Положение крайне трудное”.
В таких же выражениях передает содержание этой телеграммы участник группы сенатор Нейдгарт[59].
Кривошеин показывает: “Смысл ее тогда для нас был совершенно не ясен, но несомненно тревожен. Наш ответ был примерно такого содержания: “Никаких данных, которые могли бы уяснить причины подобного требования, к сожалению, не имеется. Не зная положения больного и обстоятельств, высказаться определенно крайне трудно, но советуем поездку по возможности отдалить и уступить лишь в крайнем случае только категорическому предписанию врачей”.
Спустя короткое время тем же порядком была получена вторая телеграмма из Тобольска: “Необходимо подчиниться врачам”.
Кривошеин говорит: “Обе эти телеграммы нас до крайности смутили и встревожили, но в чем именно состояла угроза, которой Государь вынуждался выехать из Тобольска, от кого именно она исходила и какая при этом преследовалась цель, нам в то время было, конечно, неясно”.
Чтобы выяснить все это, в Тобольск были отправлены два лица. Было поздно. Они не застали Государя в Тобольске. Он был уже в Екатеринбурге.
Общая разруха все более охватывала страну. Она внушала все более беспокойства за царскую семью.
“Мучительно ища выхода, – говорил Кривошеин, – и сознавая свое бессилие помочь царской семье, мы решили обратиться к той единственной тогда силе, которая могла облегчить положение семьи и предотвратить опасность, буде она ей угрожала, – в германское посольство”.
Несколько лиц обращались к графу Мирбаху. В числе их был сенатор Нейдгарт.
Он показал: “Ввиду того положения, которое занимали немцы весной 1918 года в России, наша группа, в целях улучшения положения царской семьи, пыталась сделать все возможное в этом отношении через немецкого посла графа Мирбаха. По этому вопросу я сам лично обращался к Мирбаху три раза. В первый раз я был у него еще тогда, когда мы ничего не знали об отъезде царской семьи из Тобольска. В общей форме я просил Мирбаха сделать все возможное для улучшения ее положения. Мирбах обещал мне оказать свое содействие в этом направлении, и, если не ошибаюсь, он употребил выражение “потребую”. Как мы узнали об увозе семьи, я снова был у Мирбаха и говорил с ним об этом. Он успокаивал меня общими фразами. На меня произвело впечатление, что остановка царской семьи в Екатеринбурге имела место помимо его воли. Исходило ли от него приказание о самом увозе семьи из Тобольска куда-либо в целях ее спасения, я сказать не могу”.
По некоторым причинам, о которых я не считаю возможным говорить здесь, сенатор Нейдгарт сглаживает горечь мирбахов-ских ответов.
Проверяя его, я допрашивал лидера русского монархического движения Трепова[60], проживавшего в то время в Петрограде. Он показал: “По вопросу о действиях московских монархических групп, имевших целью спасение жизни Государя Императора и царской семьи, я могу показать следующее. В 1918 году, когда я проживал в Петрограде, ко мне обратился приехавший из Москвы сенатор Нейдгарт с просьбой обсудить указанный вопрос. Он сообщил мне, что московская группа монархистов, изыскивая способы охранить жизнь Его Величества, нашла нужным обратиться в данном случае к содействию немецкого в Москве представительства, что ею и было сделано. Однако она далеко не удовлетворена отношением как к ней, так и к возбужденному ею вопросу со стороны германского посла. Граф Мирбах, по словам Нейдгарта, сначала вовсе уклонялся от всяких сношений с группой. В конце концов он согласился принять Нейдгарта, но свидания были короткие, холодные, не дали ничего определенного и, скорее, как говорил Нейдгарт, свидетельствовали об уклончивом отношении графа Мирбаха к указанному вопросу об охранении благополучия Государя Императора и царской семьи. Поэтому-то, изыскивая способы воздействия на немецкую власть в том или ином смысле, сенатор Нейдгарт и прибыл тогда в Петроград и пришел для обсуждения этого вопроса ко мне. Разделяя в душе соображения московских монархистов, я весьма обеспокоился создавшимся положением. Обсудив его совместно с Нейдгартом, я остановился на мысли, что он обратится с письмом к обер-гофмаршалу графу Бенкендорфу и предложит ему написать письмо к графу Мирбаху. При этом я категорически высказался, что письмо это, на мой взгляд, во-первых, отнюдь не должно было иметь просительного тона, и, во-вторых, оно отнюдь не должно было носить политического характера, ибо в противном случае вопрос о жизни Государя Императора, буде бы Его Величеству угодно было не разделить того или иного нашего политического взгляда, предположения и т. п., высказанных в этом письме, носил бы не абсолютный, а условный характер. Я находил нужным высказать в письме, что по условиям тогдашней русской действительности одни только немцы могли предпринять реальные действия, способные достигнуть желательной цели. Поэтому раз они могут спасти жизнь Государя и его семьи, то они и должны это сделать по чувству чести. Если они этого не исполнят, они явятся или могут оказаться в роли попустителей тягчайшего преступления, о чем мы в свое время объявим всему миру. Хотя для нас ясно, что они и сами это отлично понимают, но чтобы не было никаких отговорок, и пишется настоящее письмо, дабы впоследствии они не могли сказать, что не были предупреждены нами о грозящей царской семье опасности. Кроме того, я находил нужным непременно поместить в письме, что настаивается на необходимости, чтобы содержание его было доложено императору Вильгельму, который, вследствие этого, и явится главным ответственным лицом в случае несчастья. Вот именно таким должно было быть письмо от графа Бенкендорфа к графу Мирбаху, как я находил, с чем был согласен и сенатор Нейдгарт. Нейдгарт, как только мы с ним обсудили этот вопрос, отправился немедленно к графу Бенкендорфу… Оттуда, если не ошибаюсь, он мне протелефонировал, что граф Бенкендорф предварительно желает видеться со мной. На следующий день я был у Бенкендорфа в его квартире. Наше свидание имело место в присутствии также Нейдгарта. Я снова повторил те мысли, которые я уже высказал Нейдгарту и которые я находил нужным поместить в письме. Граф Бенкендорф вполне со мной согласился и просил меня быть у него на следующий день, обещаясь изготовить к этому времени письмо. Я был на другой день у Бенкендорфа. Составленное им письмо содержало в точности высказанные мною пожелания; кроме них, в письме была лишь ссылка на личные отношения графа Бенкендорфа и графа Мирбаха. Письмо графа Бенкендорфа было передано Нейдгарту, и он, как мне помнится, на следующий день уехал в Москву.
