11 февраля. С раннего утра до поздней ночи артиллерийская] пальба из фортов. Все та же суета и бестолковщина. Все двигаются, бегают, мечутся из стороны в сторону не для того, ч[то]б[ы] что-н[и]б[удь] сделалось, а так, ч[то]б[ы] только выходило как будто дело делают. […]
Лечебные заведения Гродно переполнены ранеными и больными, коих скопилось более 5 тысяч; вывозка их затруднена за невозможностью] подачи надлежащего количества поездов. Более чем половину командного состава надо было бы признать невменяемыми по нервному истощению и расстройству.
Потрясающая картина на питательном пункте при эвакуационном] пункте; по городу, как тени, плетутся раненые с позиций. Заявились остатки из 27-й дивизии: дивиз[ионный врач] и интендант, а также несколько санитаров. Дела наши сегодня ухудшились, и мы потеряли то, что взяли было вчера. Выручить 20-й корпус не удалось.
Приехали новый начальник штаба Попов[393] и временно командующий армией генерал Радкевич. Сивере после ужина, еле сдерживаясь от слез, распрощался со всеми и отправился на ожидавший его поезд в Петербург. Начинать теперь будем опять сказку сначала! И у Сиверса обострилась резервная б[олез]нь: увеличилось количество ацетона и сахару в моче!!! Все штабные поехали на вокзал провожать, я же — нет: не видел я от него крупных неприятностей, но и никакой не испытал от него приязни ни к себе, ни к врачам. Следовало бы всех офицерских чинов с расстроившимися нервами на войне и со всякими содержаниями в моче ацетонов и т.п. нещадно теперь же вовсе увольнять от службы.
Познакомился сегодня поближе с Мишей Власьевым — тип интересный, на войне могущий быть геройским, в мирное же время — карманным вором, хулиганом и к[аким] угодно разбойником… […]
12 февраля. Хорошая солнечная погода; немного утром подморозило.
Весь день с фронтов — ожесточенная канонада. Длинной вереницей идут по городу раненые, массу везут в подводах и несут в носилках. На вопрос, как наши дела, вояки штабные отвечают, что «так себе — как и вчера», много-де положили немцев! Но ведь не меньше же положено и наших?! Выходит какая-то бессмысленная бойня.
Наше выступление из Гродно отложено на неопределенное время. Наряду с крепостными госпиталями здесь развернули и четыре лазарета 15-го корпуса. Лечебные заведения переполнены — кромешный ад!
За обедом разговаривал с временно командующим армией Радкевичем; затронули, между прочим, еврейский вопрос и гигиену труда; своим гуманным и довольно просвещенным взглядом на вещи произвел на меня прекрасное впечатление; подкупает в нем еще простота обращения и отсутствие дутого снобизма. Он — не Генерального штаба, а артиллерист по образованию. […]
Командиры полков Старорусского[394] и Новоторжского[395], успевшие «продрать» из железного кольца, рассчитывают получить «Георгия»! В Старорусском осталось около 700 чел[овек], в Новоторжск[ом] же около 1200 чел[овек]. В газетах — все те же хвастливые убаюкивающие сведения о наших доблестях!
Познакомился с г-жой Кайгородовой в ее госпитале. Уверяют, что она — немка по рождению; кроме того, в ее госпитале главным врачом состоит чистейшей воды немец. Здесь же, в передовом районе, войска продолжают обслуживаться Рижским отрядом, весь медицинский и хозяйственный] персонал коего состоит из плохо говорящих по-русски немцев!! Заведующий отрядом князь Кропоткин[396], к[ото]рого совсем не видно, сам женат на немке! А у нас в России всё стараются освободиться от внешнего и внутреннего немца!
Генерал Жнов — да будет ему Господь судья! — очень занят позированием своей персоны с «Георгием» на фотографиях. О, как бы я обожал всех этих георгиевских кавалеров, если бы не стоял я так близко ко всему, ч[то]б[ы] видеть, как у нас получаются всякие внешние отличия!![397]
13 февраля. Лазурное небо, ласковый призыв солнца, весна… весна идет… […] В довершение благостности узнал, что высочайшем] приказом от 25 января я награжден орденом Св. Станислава 1-й степени. Теперь я, значит, генерал настоящий — со звездой и лентой через плечо. […]
14 февраля. Всю ночь продолжалась ужасная канонада из крепости; почему-то плохо спалось. Большой убой. Слава Богу: говорят, что «высоту 103» мы взяли; надо теперь стараться лишь удержать ее; взято нами будто бы три батареи немецких, из коих одну только успели вывезти; есть пленные. […]
15 февраля. […] В боевом отношении что-то тихо. Не слышно целый день артиллерийской пальбы с фортов крепости.
Перед обедом зашел на вокзал. Над головой совсем невысоко взвился немецкий аэроплан; никто по нему не стрелял; вот-вот, думалось, будет сброшена на тебя бомба, но, по счастью, она слетела немного подальше, слышен был сильный взрыв; солдатики, в группе к[ото]рых я стоял, даже видели летчика, как он нагибался и спускал «какой-то кулек». Надо еще удивляться, что немцы не засыпают нас такими гостинцами, угощая ими лишь изредка.
На рассвете пресловутая «высота 103» была взята обратно немцами; мы ее, говорят, «прозевали»; предстоит ее вновь брать; назначено для этого 17-е число! Уже ухлопали на нее несколько тысяч; уложат еще новые гекатомбы человеческих тел; в данном случае — «без чувства, без толку, но с расстановкой!» По частям даем себя разбивать противнику, к[ото]рый с каждым часом времени все более и более укрепляется, и нам будет все труднее и труднее его вышибать. […]
В корпусах у нас очень малый состав; на бумаге же выходит много. Штабные заправилы поражают меня теперь своим самодовольством, развязностью и какой-то моральной и умственной тупостью, позволяющими им оперировать человеческими жизнями как какими-то пешками, и оперировать-то так грубо — ремесленно и шаблонно (куда уж до артистичности), как пишутся входящие и исходящие №№ бумаг[398].
Последнее время при общей столовой учреждена выпивательная конспирация означенной кучки штабных во главе с генер[ал]-квартирмейстером Шокоровым[399]. Насосавшиеся живительной влаги, сыны Марса делаются еще более пошлыми и циничными, имея вид именинников на похоронах. Санитарн [о]-медицинская часть стала для «храбрых» наших вояк какой-то плевательницей, куда всякий из них норовит изрыгнуть всякую гадость; по обыкновению, внимание обращается на показную сторону[400] — на форму, пуговицы, внешний лоск — «порядок», «ранжир», «раз-два, раз-два»! Ч[то]б[ы] раненые «не шлялись» по улицам[401], а сидели бы у себя в заточении лазаретов и госпиталей… […]
Вопреки писаным законам: фон Будберг уволен в отпуск на 2, а Сивере — на 6 недель; имеются случаи увольнения в отпуск (конечно, высших чинов, для коих законы не писаны!) «по смертельной болезни» жены! Г-жа комендантша мной хочет совсем завладеть: надоедает ужасно и по телефону, и лично своими бабьими приставаниями по устроенным ей разным благотворительным] учреждениям.
16 февраля. […] Совершили объезд вместе с Кайгородовой и Радкевичем нек[ото]рых врачебных учреждений «ее ведомства». Узнал радостную весть: «высота 103» нами окончательно взята, немцы будто бы принуждены теперь отступать вследствие успешности наших действий в праснышском направлении к Нейденбургу[402]. Стратеги наши потирают руки, что для немцев складывается теперь обстановка быть охваченными, но более-де шансов, что они мастерски, как вьюны, ускользнут. Денщики наши уже спрашивают: «Скоро ли мы опять приедем в Марграбово?» Этот город они предпочитают Гродно, к[ото]рый они называют «низьменным». […]
17 февраля. […] В Гродненском лазарете — один подозрительный случай по азиатской холере. Обошел все палаты; всех обласкал — особенно врачей, на к[ото]рых вчера только что был сделан грубый набег полковником из-за вздорных слухов, что-де раненых не перевязывают. Я делаюсь центром, куда попросту обращаются со своими слезницами все труждающиеся и обремененные санитарные чины армии, рассчитывая получить заступничество и поддержку.
После обеда — ленивая пушечная пальба. Погода захмурилась. Оно, пожалуй, и хорошо: уж не вылетит немецкий аэроплан и не бросит бомб, что обычное явление в светлую солнечную погоду.
Дивизии наши растаяли до 3–4-тысячного состава.
18 февраля. Оттепель. После обеда в компании с дежурным генералом, своим полковником и командир[ом] Старорусского полка отправились на знаменитую «высоту 103» (собственно — 100,3)[403], на к[ото]рой полегли тысячи наших и немецких воинов; шло артиллерийское состязание; усеянное поле искалеченными и обезображенными трупами представляло прегрустную и потрясающую картину. Как нечеловечески жестоки правители народных масс, здравствующие и благоденствующие, и как невежественны слепо идущие на смерть эти массы…
