Виктор Тростников - Быть русскими – наша судьба

Так становится понятным, почему философы не выделяют в своей науке особого раздела «метафизика войны». Во время войны, и на фронте, и в тылу, человек живёт той же внутренней жизнью, что и в мирное время: так же старается сохранить здоровье и жизнь, хотя теперь это труднее, так же следит за своей внешностью и опрятностью одежды, так же влюбляется, хотя теперь для этого меньше возможностей, так же острит и подмигивает, так же рассказывает анекдоты, так же остро улавливает иерархию того общества, в котором оказывается, и находит в нём свое место, понимая, с кем надо говорить любезно, а кому можно ответить сквозь зубы. Да, идёт война, я стреляю во врагов, а они стреляют в меня, но разве это имеет какое-то принципиальное значение для тайной жизни моего глубоко запрятанного «я» и для его мироощущения?

Если вам так уж необходима «философия войны», вы можете найти её в «Севастопольских рассказах» Льва Толстого. Она заключается в том, что в войне нет чего-то особенного, что участвовать в ней всё равно что поехать в командировку. Вот какую зарисовку он сделал, находясь в осаждённом героически сопротивлявшемся городе, где смерть ежедневно косила десятки людей и никто не знал, кто будет следующим.

«– Чёрт возьми, как нынче у нас плохо! – говорит басом белобрысенький, безусый морской офицерик в зелёном вязаном шарфе.

– Где у нас? – спрашивает его другой.

– На четвёртом бастионе, – отвечает молоденький офицер, и вы непременно с большим вниманием и даже с некоторым уважением посмотрите на белобрысенького офицера при словах «на четвёртом бастионе». Его слишком большая развязность, размахивание руками, громкий смех и голос, казавшиеся вам нахальством, покажутся тем особенным бретёрским настроением духа, которое приобретают иные очень молодые люди после опасности; но всё-таки вы подумаете, что он станет вам рассказывать, как плохо на четвёртом бастионе от бомб и пуль: ничуть не бывало! Плохо от того, что грязно. «Пройти на батарею нельзя», – скажет он, показывая на сапоги, выше икор покрытые грязью. «А у меня нынче лучшего комендора убили, прямо в лоб влепило», – скажет другой. – «Кого это? Митюхина? – Нет… Да что, дадут ли мне телятины? Вот канальи! – прибавит к трактирному слуге. – Не Митюхина, а Абросимова. Молодец такой – в шести вылазках был».

Крымскую войну и Великую Отечественную разделяют три поколения. Эти войны несоизмеримы ни по напряжению сил, ни по числу людей, в них вовлечённых, ни по значению для судьбы того, что стояло на карте. Но качественно они воспринимались русским народом одинаково. В самом пекле битвы с вермахтом, например в Сталинграде, какой-нибудь безусый лейтенантик мог так же, как персонажи Толстого, пожаловаться на то, что у него в окопе грязно, и прибавить нечто такое, от чего все вокруг повалятся со смеху. Пойти воевать для русского человека означало: начать жить на войне. Такая жизнь создает массу личных проблем (среди которых – разлука, постоянная угроза жизни, недоедание, бытовые неудобства и т. п.), но каждый для себя решал их в индивидуальном порядке, проблемы же войны как явления ни у кого не возникало – её народ целиком препоручил государству, а ещё конкретнее – олицетворяющему государство Сталину. И был совершенно уверен в том, что он эту проблему решит, враг будет разбит и победа будет за нами. В этом надо видеть блестящее подтверждение прозорливости Константина Аксакова, сказавшего: «Русский народ государствовать не хочет». А что он хочет, устраняясь от прямого участия в государственных делах, которого так домогаются граждане западных стран, чуть что выходящие на демонстрации с криками и лозунгами? Аксаков продолжает: он хочет сохранить для себя «жизнь мирную духа». Да, наш народ миролюбив, он один из самых миролюбивых народов на свете, и мы об этом уже говорили. Итак, можно констатировать две вещи: русский народ не хочет государствовать и русский народ не хочет воевать. Но из этих посылок по законам диалектики вытекает с виду парадоксальное утверждение, однако полностью соответствующее историческим фактам: русские – нация государственников и русские – нация бойцов.

Логика тут, в общем, довольно понятная. Не желая государствовать сам, русский народ отдает это суетное и грязное занятие в одни крепкие руки, и так возникает сильное государство. То же самое и с войнами. Противореча мирному духу нашего народа, они всегда ему нежелательны («Главное, чтобы не было войны» – говорят простые люди), всегда являются для него вызовом. На этот вызов, в принципе, можно ответить двумя способами. Первый способ состоит в том, чтобы разжигать в себе жажду убивать врагов, поддерживать культ отчаянной храбрости, бравировать своим презрением к смерти и к противнику, выскакивая из окопа на бруствер, считать самым страшным оскорблением, которое может смыть только дуэль, слово «трус». Такой вид психологической подготовки к войне был взят на вооружение средневековым рыцарством, от которого (через варягов) перешёл и к русскому служилому дворянству вплоть до XVIII–XIX веков. Для войн, на которых всё решалось наемниками и профессионалами, он был достаточно эффективным и исправно работал на протяжении многих столетий. Но он неизбежно был связан с неоправданным риском, на который толкало воспитанное в воинском сословии тщеславие. Вспомните, как погиб такой дельный офицер, способный принести отечеству ещё немало пользы, как князь Андрей Болконский из «Войны и мира»: перед ним шипела готовая взорваться граната, а он счёл трусостью броситься на землю и продолжал стоять. Что ни говорите, такое представление об офицерской чести нельзя не назвать абсурдным.

Однако на вызов войны можно ответить совсем по-другому: считать её суровой необходимостью, которую нужно как-то пережить, не изменяя при этом самому себе и оставаясь в глубине души таким же миролюбивым человеком, каким был до начала войны. С этой точки зрения война есть не что иное, как специфическая форма тяжёлого труда, связанная с повышенной опасностью и с разлукой с домашними. Именно так смотрел на Великую Отечественную войну русский народ, и он был совершенно прав. Ведь в ходе этой войны нашим солдатам основное время приходилось отдавать не перестрелкам с противником или рукопашным схваткам, а вытаскиванию из грязи орудий, рытью окопов и землянок, ползанию по-пластунски в разведку, оборудованию командных пунктов и блиндажей, наведению переправ. Труды и труды, как говорили прежде на Руси, «тягло», которое надо тянуть не жалуясь. А как же смерть, символ войны, что о смерти? О ней русский солдат сказал словами песни, не важно кем сочинённой, но мгновенно ставшей всенародной: «Ты теперь далеко-далеко, между нами снега и снега, до тебя мне дойти нелегко, а до смерти – четыре шага». Сухая констатация факта: четыре шага до смерти. И всё. Что о ней думать и рассуждать? Думает солдат о другом, о том же, о чём думал в мирное время, – «о твоей негасимой любви». И ради этой любви не будет солдат зря рисковать жизнью, демонстрировать своё бесстрашие, будет накрывать землянку двумя накатами и без нужды из неё не высовываться.

Сказав об одной песне военных лет, невозможно на этом остановиться. Мы говорили о том, что единственным достоверным источником, который позволяет понять, чем была для нас война на самом деле, то есть какова была война во время войны, а не до и после неё, являются письма простых людей, написанные в те годы, но к нему надо добавить ещё один источник: военные песни. В них пела душа воюющего со смертельным врагом русского народа, и они точнее любого барометра показывали состояние его души, а значит, по ним можно судить, каким был русский народ во время той страшной войны, в каком мире он тогда существовал. И когда вслушиваешься и вдумываешься в эти прекрасные, несравненные по красоте, душевности и выразительности песни, обнаруживаешь такую удивительную вещь, в которую сначала трудно поверить: в них почти ничего не говорится о войне!

Очень много места уделяется в них воспоминаниям о мирном, довоенном времени. Эти песни были нужны солдату, чтобы перенестись в не потревоженную врагом Россию, воспроизвести её в блиндаже и продолжать жить в ней так же, как и раньше:

Или другая очень популярная песня:

И, наконец, песня Никиты Богословского из кинофильма «Два бойца», которая буквально всколыхнула всю Россию и на фронте и в тылу:

Всё то, что сегодня именуется «шлягерами» и «хитами», не производит и сотой доли того эффекта, который произвела эта песня в самый разгар войны, в сорок третьем году. Все списывали друг у друга её слова, все напевали её и себе под нос, и громко и хором. Столь фантастической популярностью пользовалась когда-то разве лишь «Каховка». И секрет такой популярности понятен. Она на минуту возвращала русских людей в ту давнюю мирную Россию, без которой они не могут жить, чтобы создать даже под артобстрелом родную и привычную среду обитания и продолжать в ней существовать. Это была песня о мирном времени, но все ощущали её как военную песню; она не переносила нас в прошлое, а переносила прошлое в войну, делала его настоящим.