Но и в Петербург, несмотря на то что Мячковские карьеры перешли в собственность Меншикова, «белый камень» поступал в очень ограниченных количествах.
Указа, объявляющего Санкт-Петербург столицей, издано не было. Но в марте 1708 года царь повелел двору, боярству, сановникам и богатейшим жителям старой столицы ехать в Петербург. Управление Москвой было возложено на царевича Алексея с приданными ему советниками. Принято, однако, считать датой превращения города на Неве в столицу 1713 год, когда в Санкт-Петербург окончательно переехал двор, Сенат и дипломатический корпус. Перенос столицы из Москвы, географического центра страны, связанного экономически и инфраструктурно с периферией, в новое, неустроенное место сопровождался почти нечеловеческими трудностями: мешали невзгоды сурового климата и капризы Невы; угрожали шведы; не хватало продовольствия и самых необходимых вещей.
Мостов в городе не было. Царь требовал, чтобы в каждой дворянской семье был свой кораблик с матросом в ливрее.
Как бы мучительно ни давалась жизнь в новой столице всем другим людям, Петр блаженствовал: Петербург стал его Амстердамом, Петергоф — его Версалем.
Часто посещая дома иностранцев в Москве, Петр осознал, «какую прелесть уважение к прекрасному полу развивает на всю жизнь, как много оно способствует к очищению нравов… Примером, увещеваниями, угрозой он старался доставить женщинам право гражданства в наших обществах.
Для большего развития светской жизни и вместе для сближения сословий, с переездом двора в Петербург, когда низложение врага сильного позволило ему вполне предаться занятиям мира, особенным указом 1714 года постановил еженедельные собрания мужчин и женщин, известные под именем ассамблей и для поддержания сего нововведения сам принимал в них деятельное участие». Двадцати четырем государственным сановникам было предписано иметь у себя раз в зиму ассамблею, то есть осветить и отопить по крайней мере три комнаты, накормить и напоить гостей, иметь музыку для танцев и отдельный покой для слуг. Ассамблеи начинались с наступлением осени, оканчивались Великим постом. Посещали их дворяне обоего пола по указу, купцы и ремесленники по производству с одним условием — быть порядочно одетыми. Мужчины глядели во все глаза на девиц, девицы украдкой на мужчин и, если встречались взорами, опускали, краснея, очи или закрывали платками лицо. Духовенство появлялось в ассамблеях в качестве зрителей с правом не участвовать в забавах.
«По мере того как улицы пустели, домы петербургские наполнялись. Некоторые спешили в свои семейства, другие в Летний дворец или на званые обеды к вельможам, сии последние ехали в богатых экипажах, в пышных нарядах, в сопровождении многочисленной свиты. Если мужчина встречался на улице с дамою, то оба экипажа немедленно останавливались, кавалер выходил и, несмотря на погоду, с непокрытой головой приближаясь к открытым дверцам другого экипажа, приветствовал даму речью, прося позволения поцеловать ей руку. Подобные сцены были видны на каждой улице: таков был обычай». Описанное благолепие плохо сочетается с волками-людоедами, но оно пришлось очень по нраву Николаю Павловичу Романову, в царствование которого и написаны эти строки.
Танец, изобретенный самим Петром, представлял «трогательное доказательство благодушия царева и его желания видеть на всех лицах веселость. Это был род гросфатера. При игрании похоронного марша от шестидесяти до ста пар двигались похоронным шествием. Вдруг по движению маршальского жезла музыка переходила в веселую, дамы покидают своих кавалеров и берут новых между нетанцующими, кавалеры ловят дам или ищут других, от этого кутерьма ужасная, толкотня, беготня, молодые танцовщицы хватают стариков, молодые мужчины тащат старух, шум, крик, все собрание, тысяча или полторы человек, поднято, словно играют в жмурки».
Развлечения и праздники чередовались с трудовыми буднями. Царь бегал от одной стройки к другой с дубиной в руке, удары которой он обрушивал на лентяев.
Но этот город все еще был только пустой скорлупой, декорацией, создающей обманчивое впечатление, сам оставаясь нежилым, неуютным, почти непригодным для жизни.
В 1720 году в народе распространилось пророчество, что в сентябре вода, нахлынув с моря, поднимется выше старой ольхи, стоящей подле крепости, и затопит весь город, отпавший от Православия. Многие из встревоженных жителей спешили заблаговременно искать спасения на возвышенных местах близ Петербурга. Царь повелел срубить ольху и, когда «пророк» был отыскан, приказал заключить его в крепость. В назначенный для наводнения день жители, насильно собранные на месте, где стояла ольха, могли убедиться, что вода не пришла и пророчество ложно. «Пророк» был строго наказан.
Но в ноябре 1721 года Нева поднялась так внезапно и так высоко, что казалось, затопленный город доживает свои последние дни. Буря принесла такие порывы ветра, что, продлись она немного дольше, город превратился бы в руины. В это время царь «продемонстрировал всю широту души своим спокойствием».
Рассказывали, будто из-за того, что икону Божьей Матери царь временно поместил в Кунсткамеру, Госпожа Богородица не хотела принимать молитвы жителей города и слезно плакала, когда в Троицкую обедню ставили свечу к ее лику.
Тем не менее еще 350 дворянским семьям Петр приказал обосноваться в Петербурге. После пожара в Москве 5000 семей, жертвам несчастья, было предписано переехать в Петербург. Здесь они должны были обустраиваться не в соответствии с собственным вкусом, а согласно разработанному регламенту. Специальные постановления определяли высоту стен домов, категории фасадов, количество окон и даже рисунок чугунных перил.
Между обеими столицами пролегала извилистая сухопутная дорога в 750 верст. По ней даже иностранные послы вынуждены были добираться из Москвы до Петербурга больше месяца вследствие грязи, поломанных мостов, дней по восемь дожидаясь лошадей на станциях. Петр хотел выпрямить этот путь, сократив его более чем на 100 верст, построил уже 120 верст новой дороги от Петербурга до Москвы, но потом бросил ее, не сумев справиться с новгородскими лесами и болотами.
Строительство Парадиза настолько истощило страну, что Петр предложил Карлу заключить «добрый мир», претендуя лишь на оставление за Россией Петербурга и Шлиссельбурга. Царь лично обратился к датскому королю Фридерику IV и прусскому Фридриху I с просьбой о посредничестве в мирных переговорах, но понимания не встретил. Также не согласились взять на себя роль посредников Франция и Англия. Шведский король отклонил мирную инициативу царя, ответив, что он будет диктовать условия мира в Москве, предварительно получив 30 миллионов ефимков, затраченных им на войну.
Положение Петра осложнялось восстанием на Дону. Поводом к восстанию послужил царский указ переписать всех беглых крестьян и выслать в те же города и места, кто откуда пришел. Князь Юрий Владимирович Долгорукий согласно инструкции царя действовал круто. В ответ казаки объединились под предводительством Кондратия Булавина, напали на отряд Долгорукого и начисто его вырезали. Восстание приобрело большой размах. Петр отправил на Дон брата убитого булавинцами Долгорукого, князя Василия. Ему было предписано «жечь без остатку городки», население которых было причастно к восстанию, «а людей рубить, и завотчиков на колесы и колья, дабы сим удобнее оторвать охоту к приставанью воровства у людей, ибо сия сволочь, кроме жесточи, не может унята быть». Захваченных в плен булавинцев для устрашения прочих повесили вблизи тех мест, откуда они были родом. Жестокость подавления восстания была сравнима лишь с кровавой расправой с мятежными стрельцами.
Тем временем Карл двинулся к Москве через Украину.
Весь его поход от Гродно-Могилева до Полтавы был «сплошной глупостью, которой провидение наградило суетливую и на этот раз свободную от самонадеянности работу Петра». Царь сильно обжегся в первый раз под Нарвой. С тех пор он не был столь беспечен.
Он оставил в Киеве свою походную жену и полностью отдался приготовлениям к сражению.
Петр постоянно тревожил шведов неожиданными нападениями. Перед наступающей шведской армией в Белоруссии была полоса опустошенной земли. Спрятав хлеб, население вместе со скотом ушло в леса. Шведов брали измором.
26 апреля Петр из-под Азова прибыл под Полтаву. 4 июня согласно Журналу Петра Великого был «учинен воинский совет, каким бы образом город Полтаву выручить без генеральной баталии». Осторожность не оставляла царя даже после того, как он лично обозрел «ситуацию» и убедился, что «окромя помощи Божией, оной армии никакого спасения ни убежать, ни противустоять российской невозможно», так как шведская армия «самым малым местом довольствоваться имела, где в пище и питье скудость имела не малую».
