Любопытны различные мнения о причинах японской агрессии на Дальнем Востоке.
Рабочие одного из вологодских заводов в октябре 1931 г. рассуждали так: «Япония не иначе как зачинщик войны от всего мирового капитала, которая ищет рынка сбыта не только для себя, но и для всего капитала. Этим конфликтом Япония хочет вызвать на войну и Советский Союз. Сама система капитализма этого требует…» Как бы отвечая им, некий счетовод Тяпин утверждал: «Нашим газетам нельзя верить, так как они все говорят ложь и однобоко, т. е. только то, что в их пользу, а остальное умалчивают. Взять хотя бы о событиях в Японии, которая якобы ни за что ни про что вторглась в Китай и захватывает ее части. Между строк все же можно догадаться, что как только в Китае появилась Советская власть, Япония стала враждебно относиться к империалистам [так в документе — авт.] и начала их притеснять. По-моему, все делается по указке наших там агентов, которые работают на наши деньги». С этим соглашался и десятник Благовещенский: «Возьмите Китай, там китайские коммунисты обострили так отношения, что потребовалось вмешательство целой Японии, которая вынуждена для защиты интересов своих граждан послать целую армию… часто население подстрекается китайскими коммунистами и, не в обиду будет сказано, при благосклонном участии наших коммунистов, которые лезут в бутылку, и может загореться, разразится пожар, а в эту кашу безусловно будет втянут наш союз и тогда лишь будет конец»{448}.
Высказывания о том, что виновником войны, вольным или невольным, может стать уже окрепшее Советские государство, встречались все чаще. На одном из московских партактивов в феврале 1932 г. по поводу угрозы войны с Японией была подана следующая записка: «Как понять — конкуренция на мировом рынке с капиталистическими странами некоторыми продуктами. А Ленин говорил, что конкуренция, дележ рынков порождает войну между государствами, а потому будет искусственный вызов войны с капиталистическими государствами, еще не успев завершить наше строительство»{449}.
В одной из сводок, подготовленных летом 1932 г. и посвященной настроениям специалистов сельского хозяйства, цитируются следующие высказывания: «Большевики пишут во всех газетах, что иностранцы вооружаются, а вот о том, что мы сами вооружаемся и гоним войска на Дальний Восток, так об этом ни слова не пишут». По мнению другого специалиста, именно советское руководство сознательно вело дело к войне с Японией, надеясь таким образом снизить напряженность внутри страны: «В настоящее время атмосфера настолько сгущена и положение в деревне настолько тяжелое, что единственным выходом из положения является война»{450}.
В том же, 1932 г., произошло очередное повышение цен на хлеб, и сразу же этому было найдено объяснение: «Струсили они японцев, а он ведь не шутит. Весной на нас пойдет, вот для обороны страны все от нас и отнимают»{451}. Эти слухи, кстати, не были беспочвенными: именно ускоренное создание запасов хлеба на Дальнем Востоке на случай войны с Японией явилось одной из причин страшного голода начала 1930-х гг.
И вместе с тем сводки весны 1932 г. отмечали, что настроение рабочих, например, в разных районах Урала, здоровое, антисоветских выступлений не выявлено, многие хотят идти добровольцами в РККА. То же самое — среди крестьянства; в целом настроение здоровое, но «среди колхозников были разговоры: вот-вот война, а без хлеба не навоюешь» (последнее высказывание как раз иллюстрирует отношение к войне, как делу обыденному, житейскому){452}.
И среди вопросов, заданных на лекциях, собраниях, политднях по этому поводу, преобладают вполне здравые, например, почему разрешили японцам использовать КВЖД; не смогут ли Япония и Китай вытеснить нас с КВЖД, так как мы не сможем воевать на чужой территории; какой проект по разоружению выдвинул СССР на Женевской конференции; сколько в СССР танков, орудий, самолетов; и пр.{453} И намного реже встречаются упоминания о панических настроениях или массовой закупке продуктов.
В октябре 1932 г. в Подольском районе Московской области на одном из собраний, посвященных итогам сентябрьского пленума ЦК ВКП(б), был задан следующий вопрос: «Не находите ли вы, что в настоящее время если меньше пугает интервенция, то ослаб тыл, так как чувствуется большое недовольство рабочих и колхозников»{454}. И, как бы подытоживая все, что говорилось в народе по поводу военной опасностей, на одном из политдней осени 1932 г. в Москве прозвучала печальная фраза: «Мы войны не боимся, но плохо живем…»{455}
Как известно, Япония избрала менее опасный для себя вариант, развернув широкомасштабную агрессию в южном направлении, и на первый план вновь выдвинулась опасность с Запада.
* * *
«По-видимому, фашизм растет, Гитлер подвигается к Франции и всех посылает куда следует. Он авторитетно действует на массы… Придет время, что Германия покажет и русским коммунистам, Украину определенно возьмет», — такие высказывания были характерны после 1933 г.{456} Один из собеседников В.И. Вернадского в ноябре 1934 г. допускал возможность войны, так как «Япония и Германия знают, что время за нас»{457}.
* * *
Весной 1919 г. в Италии появились союзы фронтовиков, или, по-итальянски, «фаши ди комбаттименто». Именно они дали начало фашистскому движению, которое в ноябре 1921 г. оформилось в Фашистскую национальную партию. За этим последовал пресловутый «поход на Рим» и приход фашистов к власти в Италии в октябре 1922 г. С этого времени «фашизм» становится одним из самых употребительных терминов в политической истории первой половины XX века. В советской политической лексике он стал употребляться уже в 1923–1925 гг. в самом широком смысле — помимо итальянских фашистов, были польские, болгарские, румынские и прочие, а также пресловутые «социал-фашисты». Речь идет не только о пропаганде, но и о массовом сознании — в материалах ОГПУ уже применительно к началу 1925 г. упоминаются и «группировка красноармейцев, предполагавшая формирование отряда с целью соединения с польскими фашистами для борьбы с Соввластью», и студенческие «нелегальные союзы теософов и христиан, зараженные фашистской идеологией и ставящие задачей борьбу с идеологическим влиянием комсомола на молодежь». В марте 1925 г. в ежемесячном обзоре ОГПУ о положении в стране есть упоминание о раскрытии антисоветской организации «Орден русских фашистов», которая «группировалась из литераторов, имевших за собой контрреволюционное и уголовное прошлое, в том числе ряд явных дегенератов, кокаинистов и опиеманов». Сообщалось, что целями организации являлись уничтожение марксистской идеологии, свержение Советской власти, установление диктатуры русских фашистов{458}. Появлялись даже листовки, написанные якобы от имени фашистской организации. Например, весной 1926 г. в Сталинграде было обнаружено объявление за характерной, звучащей истинно по-советски, подписью: «Зав. иностранной организацией фашистов», где извещалось о скором взрыве моста, электростанции, водопровода…{459} Другими словами, представления о фашизме, как течении, враждебном коммунизму, проникали в самые различные слои советского общества.
Но практически одновременно появляются и другие высказывания, в которых фашизм и коммунизм отождествлялись. Так, летом 1925 г. сообщалось, что некий учитель-толстовец из Московской губернии «ведет агитацию против укрепления военной мощи страны… коммунистов приравнивает к фашистам»{460}. Постепенно подобное отождествление становилось обычным аргументом в политических, в том числе внутрипартийных дискуссиях. Например, троцкисты, которых высылали из Харькова зимой 1929 г., кричали, имея в виду сторонников сталинской «генеральной линии»: «Нас, ленинцев, фашисты гонят в ссылку», «Долой фашистов» и т. д.{461}
Однако при всей важности того факта, что термин «фашизм» существовал и даже активно воспроизводился в массовом сознании советского общества задолго до 1933 г., необходимо учитывать, что именно с Германией это понятие не связывалось по крайней мере до начала 1930-х гг., когда, наряду с ситуацией на Дальнем Востоке, события в Германии стали вызывать особый интерес. Так, уже в 1930 г. М.М. Пришвин был уверен, что «новая история будет история борьбы фашизма с коммунизмом»{462}.
Приход фашистов к власти в январе 1933 г., хотя и не сразу, привел к изменениям в двусторонних советско-германских отношениях и к серьезным корректировкам в советской пропаганде, которая постепенно стала принимать все более антинацистский (а объективно в некоторой степени и антигерманский) характер{463}. Антифашистская направленность пропаганды вызывала определенный отклик у части советского общества, прежде всего интеллигенции{464}. В частности особые опасения вызывала антисемитская политика гитлеровцев, их расовые теории, а также стремление к захвату «жизненного пространства» (впрочем, последнее многие воспринимали как чисто теоретические рассуждения, не придавая им особого значения){465}.
