– Ваше величество, – сказал я, – постоянно работая, ученые нашли средства облегчить болезнь, но не излечить ее.
– Значит, я могу вам доверять… – сказала она, руководствуясь той же странной логикой, по которой она рано или поздно прогоняла других врачей, говоривших ей правду, – впрочем, правду о состоянии самой императрицы.
Когда я вскоре после этого уходил, она снова неподвижно, как парализованная, сидела около царевича, который теперь спал, дыша с тихим хрипом.
Деревенко привел меня в свою комнату.
– Ваше мнение? – спросил он.
– Считаю, что вы правы, – сказал я.
– А прогноз?
Я был законченным вольнодумцем. Но тем не менее ответил избитыми словами:
– Если Бог не совершит чуда… – И добавил: – Умрет не позднее чем через два-три дня.
– Я думаю то же самое, – сказал он. – Но я еще не отваживался сказать об этом вслух. Даже самому себе. Это совершенно немыслимо…
Он продолжил:
– И все-таки я рассчитываю на вашу помощь. Ее величество желает, чтобы вы остались. Мы должны испробовать все средства, которые у нас есть…
Странно, но я увидел перед собой глаза ребенка. Я видел их в то мгновение, когда в них в первый раз появилось какое-то подобие доверия. Мои успехи модного врача в эпоху триумфа хирургии породили во мне гордость и, наверное, заносчивость. Я позабыл о том, что медицина не всесильна. Когда детские глаза взглянули на меня с надеждой, я тут же чрезвычайно отчетливо понял, насколько убого то, что мы называем наукой и прогрессом.
Неожиданно я протянул Деревенко пустые ладони.
– Что это значит? – спросил он.
– Таким я вижу самого себя, – сказал я. – Вот я стою здесь – с пустыми руками…
9
Вечером императрица снова дежурила у постели царевича, как и в прошедшую ночь, и на следующее утро. Теперь она вообще ничего не говорила. Она потеряла надежды на Бога и науку, осознала страшные последствия, к которым приведет смерть ее единственного сына, и казалось, в ней умерло все живое.
К вечеру состояние царевича еще более ухудшилось. Температура повысилась. Заглушить боль удавалось только морфием. Из-за защемления нерва она была настолько сильной, что ребенок не мог успокоиться, почти непрерывно плакал и стонал. В конце концов его рвало от каждого лекарства. Из-за опасности кровотечения об уколах не могло быть и речи. На следующее утро температура спала, но вскоре поднялась еще выше. Стоны стали такими громкими, что мне мучительно было входить в его комнату. Императрица упорно продолжала оставаться у постели больного ребенка. Это объяснялось только тем, что она замкнулась от всего происходящего вокруг. Лицо Вишняковой было в слезах. Она постоянно выходила из комнаты, потому что тоже не могла выносить страдания беспомощного мальчика. Но крики были слышны и в коридоре.
К полудню следующего дня температура снова повысилась. Осторожный краткий осмотр бедра указывал на то, что кровоизлияние, вероятно, распространилось еще дальше.
Временами царевич был без сознания. Так как в своей больнице я должен был срочно сделать неотложную операцию, около часа ночи я простился, пообещав на следующее утро снова приехать в Царское Село.
В этот момент в комнате больного я увидел царя. Его вид отнюдь не напоминал об императорском достоинстве – скорее, это был обычный обыватель, отец семьи, который подавлен судьбой ребенка. Лицо его было в слезах, когда он опустился на колени рядом с кроваткой, поцеловал руки жены и затем опустил голову на горячие руки царевича. Я повернулся и вышел…
Когда я ехал в город, то почти не надеялся на следующее утро застать мальчика живым. Да, я предполагал, что вечером меня снова срочно вызовут. Между тем слухи о том, что царевич при смерти, дошли до Петербурга. Я был несколько удивлен тем, что ни вечером, ни ночью срочного вызова не последовало.
Когда же на следующее утро автомобиль, который должен был доставить меня в Царское Село, не приехал вопреки договоренности, я задумался. Я уже готов был допустить, что императорская чета поняла мою беспомощность.
Однако около полудня автомобиль стоял у моей двери. Сопровождающий адъютант ничего не говорил, но выражение его лица меня удивило. В нем больше не было тягостной мрачности, как вчера. Я понял, что произошла какая-то перемена.
– Что случилось? – спросил я, когда Деревенко встретил меня.
– Чудо! – только и сказал он. – Вы не сможете это понять. Медицинская наука не сможет это понять. Но чудо произошло, и вас позвали только для того, чтобы это подтвердить…
Он отказался вдаваться в дальнейшие объяснения и повел меня в комнату царевича. Там была только Вишнякова, которая широко улыбалась счастливой улыбкой. Место императрицы было пусто.
А спящий царевич – и эта картина стала одним из самых поразительных впечатлений моей жизни – лежал в подушках со спокойным, совершенно изменившимся лицом. Дыхание его было ровным. Он больше не сжимался от боли на боку, а спокойно лежал на спине, очевидно, не испытывая никаких неудобств.
Я наклонился над ребенком и осторожно взял его за руку. Он от этого не проснулся. Тогда я поднял одеяло. Царевич спал на спине, больное бедро лежало прямо. Цвет кожи еще не стал нормальным, но уже улучшился. Температура, казалось, падала.
Поначалу я не находил слов, так как не мог объяснить это превращение. Объяснения не было, если не признавать такого понятия, как «чудо», которое я, не задумываясь, упомянул в прошедший день. В конце концов, мне не оставалось ничего другого.
– Значит, чудо… – произнес я неуверенно и нерешительно.
В этот момент Вишнякова сказала с выражением счастья:
– А мне он сказал «душенька».
– Кто? – спросил я, ничего не понимая.
– Старец, – ответила она, – старец.
Я в некотором недоумении взглянул на Деревенко. Он кивнул. Потом сказал:
– Вы когда-нибудь слышали о Григории Ефимовиче Распутине из сибирского села Покровское?
Я задумался, так как фамилия Распутин показалась мне знакомой. Потом я вспомнил немытого, бородатого «святого», которого видел в одном из петербургских салонов.
– Да, – сказал я, – вы имеете в виду бородатого сибиряка, вокруг которого пару лет назад было столько шума…
– Верно, – ответил Деревенко, – он снова в Петербурге. Вчерашний вечер он провел у постели царевича. И затем произошло чудо…
10
Я и в дальнейшем отказывался признавать чудом то, что в то утро назвал этим словом за неимением других объяснений.
Однако стремление найти реальную причину сразу же заставило меня особенно внимательно изучить поразительное ночное явление. Благодаря этому я могу утверждать, что в точности знаю события, обеспечившие крестьянину Распутину прочное место в жизни императорской семьи и вознесшие его на высоты власти, которая его и погубила.
Днем раньше через несколько часов после того как я покинул Царское Село, произошло следующее: одна из двух черногорских княжен, великая княгиня Стана Николаевна, которая благодаря тесной дружбе с императрицей имела постоянный доступ в покои царской семьи, вошла в комнату царевича.
Императрица не пошевельнулась. Лишь когда Стана опустилась перед ней и обняла ее колени, Александра Федоровна пробудилась из своего оцепенения. Она пережила нервный срыв и теперь долго судорожно рыдала. Ее рыдания были слышны далеко от комнаты царевича. Все это время великая княгиня Стана ждала, когда «изольется» до дна отчаяние императрицы, и затем сообщила: есть надежное средство спасти царевича – это монах-чудотворец Распутин.
С того времени, когда я видел Распутина в первый раз, он бóльшую часть времени провел в Петербурге. Он лишь на несколько месяцев ездил в Волынь. В Петербурге же постоянно посещал салоны и благодаря усердному содействию черногорских княжен уже 1 ноября 1906 года был принят в Царском Селе.
Поскольку царь считал, что прием этого неопрятного крестьянина из Сибири вызовет толки при дворе, он предусмотрительно обставил визит Распутина необходимыми формальностями. Петербургский священник Ярослав Медведь написал Николаю II письмо, в котором просил принять старца Распутина, специально приехавшего из Сибири в Санкт-Петербург, чтобы передать императору икону святого Симеона из Верхотурья. Царь, делая вид, что не имеет никакого отношения к этому делу, передал письмо в гофмаршальскую часть и велел допустить Распутина к нему. Так Распутин в мое отсутствие был принят при дворе, передал старшим дочерям императора освященный крестьянский хлеб и иконы и поцеловал императора и императрицу… Распутин сразу же произвел большое впечатление на Александру Федоровну и ее дочерей, которые под влиянием матери также были склонны к мистицизму. Несмотря на это, дальнейших приемов при дворе не последовало. Поводом снова пригласить Распутина стала только болезнь царевича.
Стана Николаевна умело определила удачный момент для того, чтобы еще более укрепить свое влияние при дворе. Ей помогла при этом вера в чудеса и святых, и в особенности в недавнее открытие петербургских салонов – Григория Распутина. Она надеялась, что Распутин сможет то, чего не смогли врачи, – спасти царевича, спасти силой заклинаний и своего взгляда. Если это удастся, тогда, думала она – как она сама мне позднее признавалась, – у нее в руках всегда будут ключи влияния на императора.
