Романтическая концепция, базирующаяся на этнорелигиозных принципах, повлияла и на ранние произведения Греца, хотя и не в такой степени. Вообще говоря, Грец писал историю идей, а потому, излагая в предшествующих томах события, происходившие с евреями во всем мире, он рассказывал об их литературном творчестве, преимущественно о произведениях морально-религиозного характера. Вместе с тем постепенное укрепление немецкого национального самосознания на базе концепции общего происхождения и расовых характеристик (особенно в критические «формообразующие» годы после провала национально-демократической революции — «весны народов» 1848 года) пробудило новые мысли и в небольшой группе еврейско-германских интеллектуалов. Некоторые из их сомнений и колебаний не обошли стороной и Греца. Острее других ощущал новые веяния Моше Гесс (Hess, 1812-1875), левый мыслитель, обладавший немалой интеллектуальной отвагой и состоявший некогда в дружбе с Карлом Марксом. Уже в 1862 году он выпустил книгу «Рим и Иерусалим»[104] — яркий националистический манифест, быть может, первое секулярное сочинение такого рода. Поскольку влияние Гесса существенно сказывается на характере поздних частей «Истории» Греца, следует хотя бы вкратце поговорить о взаимоотношениях между этими двумя людьми.
Уже во введении к своей книге «Рим и Иерусалим» Гесс с воодушевлением цитирует Греца. Сочинение еврейского историка (а именно пятый том) объяснило ему, что даже после эпохи Талмуда еврейская история «все еще имеет национальный характер; это не только история религии или церкви»[105]. Это революционное открытие было следствием тяжких сомнений, обуревавших уставшего радикала, которого повседневный германский антисемитизм, политический и философский, вынудил открыть свои «национальные корни». На протяжении всей книги он не скрывает своего отвращения к немцам и буквально громит их. Он предпочитает им французов, но более всего — «аутентичных» евреев.
Гесс эмигрировал во Францию. Провал революционных выступлений в Европе, по собственному свидетельству Гесса, побудил его временно уйти из политики и заняться естественными науками. В ходе интенсивного псевдонаучного чтения он открыл для себя целое море расистских теорий, во множестве всплывавших на поверхность начиная с 50-х годов XIX века.
В 1850 году шотландец Роберт Нокс опубликовал свое знаменитое сочинение «Человеческие расы», а уже спустя два года в США вышла книга Джеймса В. Редфильда «Сравнительная физиономистика — сходство между людьми и животными». В 1853 году появилась работа Карла Густава Каруса «Символизм человеческого облика»; в том же году был напечатан первый том «Эссе о неравенстве человеческих рас» француза Артура де Гобино[106]. Вслед за этими произведениями стали появляться новые «научные» исследования, и крупнейшие мыслители второй половины XIX века погрязли в грандиозном вязком болоте расизма и вульгарно-этнографических установок. Новая мода нашла себе сторонников как в левом политическом лагере, так и среди видных представителей академических кругов. Интеллектуалы — от Карла Маркса до Эрнеста Ренана — переносили на бумагу столь вопиющие предрассудки в отношении евреев, африканцев и восточных народов, что сегодня трудно понять, каким образом они за очень короткое время стали совершенно нормативными.
Лишь осознав степень европоцентристского высокомерия, порожденного невероятными темпами промышленного и технологического прогресса на западе и в центре континента, и то, каким образом это высокомерие трансформировалось в убежденность в собственном моральном и биологическом превосходстве, лишь приняв во внимание вклад научных достижений в области биологической эволюции в зарождение фантазий, основанных на параллелях между биологией и социальными и историческими науками, мы получим хотя бы начальное представление об источниках популярности расовой теории в важнейших культурных центрах западного мира. Эта теория стала чем-то само собой разумеющимся, и вплоть до 80-х годов XIX века очень немногие считали необходимым ее оспаривать или подвергать сомнению.
Гесс с воодушевлением поглощал новую литературу, и невероятная интеллектуальная чувствительность, в прошлом сделавшая его коммунистом, быть может, первым в Германии, привела его теперь к следующему выводу: «За национальными и освободительными устремлениями, движущими сегодня миром, стоит более глубокий расовый вопрос; его невозможно отбросить при помощи общих фраз о благотворительности; этот вопрос столь же стар, как и история»[107].
Вся история есть нескончаемое повествование о расовых и классовых войнах, однако расовые войны первичны, а классовая борьба вторична. Пока эти кровавые войны не прекратятся, евреям (по крайней мере, восточноевропейским) не следует искать прибежища нигде, кроме как на своей исконной родине, то есть на Святой земле. По мнению Гесса, постоянный конфликт евреев с «гоями» вызван тем, что евреи изначально представляют собой отдельную расовую группу. Начало этой древней неистребляемой расы следует искать в Египте. Уже на рисунках, украшающих гробницы фараонов, мы видим среди строителей зданий и дворцов людей, физически неотличимых от современных евреев: «Еврейская раса — одна из исходных рас, и климатические влияния не могут изменить ее облик ни в одной точке мира. Еврейский тип сохранился — он существовал во все времена, во всех поколениях». Гесс продолжает с горьким пессимизмом: «Ни перемена религии, ни ассимиляция в океане индогерманской и монгольской рас не помогут сыновьям и дочерям Израиля скрыть свое происхождение. Еврейский тип не исчезнет, не будет уничтожен, и всякий, кто с ним столкнется, не сможет его не узнать»[108].
Что же чудесным образом хранило нацию так долго? На протяжении всей книги Гесс неустанно повторяет: ее хранила в первую очередь религиозная вера. Поэтому он открыто презирает сторонников религиозной реформы, впрочем, как и поборников эмансипации евреев в Германии. Иудейская религия — это национальная традиция, предотвратившая ассимиляцию еврейского народа. Впрочем, ассимиляция, так или иначе, все равно невозможна. Но не следует обольщаться: религия, при всей ее важности, не единственный носитель тысячелетней еврейской идентичности: «Итак, не Тора, а раса формирует характер жизни. И не Тора породила патриархальную семью, описанную в Библии, источнике израильской религии. Напротив, патриархальная жизнь праотцев нашего народа — источник сформулированных в Библии верований, то есть порожденной нацией религии, развивающейся на базе непрекращающейся семейной традиции»[109].
Концепция, в соответствии с которой «религия есть порождение нации», в определенной степени присутствует, как мы уже упоминали, во вступлении к первому (то есть самому позднему) тому «Еврейской истории» Греца. Но если до того у Греца подход к истории оставался дуалистическим и метался между духом и материей, то расовый «материализм» Гесса несколько сдвинул его в «органическом», националистическом, более жестком направлении. В 1860 году в пятом (раннем) томе, вызвавшем у Гесса воодушевление, Грец представил еврейскую историю до (и даже после) «изгнания» как состоящую из двух основных элементов: во-первых, еврейское племя, судя по всему, бессмертное, — это своего рода тело, во-вторых, еврейское вероучение, тоже вечное, — это душа. Но начиная с конца 60-х годов в концепции Греца именно «тело» становится основой еврейской дефиниции, хотя, впрочем, Провидение продолжает витать над извилистыми тропами еврейской истории.
Грец прочел рукопись «Рим и Иерусалим» еще до того, как познакомился с ее автором. Так началась их прочная дружба (а также переписка, продолжавшаяся до смерти Гесса в 1875 году). Они даже собирались вместе посетить древнюю родину предков, но этому замыслу не суждено было осуществиться, и в результате историк отправился в путь в одиночку. Через год после выхода в свет сочинения Гесса Грец опубликовал собственное захватывающее эссе под названием «Новая молодость еврейской расы»[110]. Это эссе являлось отчасти завуалированным диалогом с Гессом и, хотя и указывало на кое-какие сомнения и колебания, все же свидетельствовало о частичном одобрении Грецом идеологического прорыва, совершенного не без содействия «коллеги». «Новая молодость еврейской расы» не только вскрыла процесс конструирования Грецом еврейского народа, но и продемонстрировала высокую степень осознания им национальной проблематики, выворачивавшей в то время наизнанку европейские интеллектуальные круги.
Что именно дает человеческому сообществу право объявить себя нацией, спрашивает Грец? Во всяком случае, отвечает он не общее расовое происхождение, поскольку иногда различные расовые типы объединяются в один народ. Язык тоже не может считаться ультимативным общим знаменателем — достаточно ознакомиться со швейцарским примером. Даже наличие единой территории не является достаточным условием для образования нации. Быть может, историческая память — это то, что объединяет людей в народы? Отрицательно отвечая на этот вопрос, Грец демонстрирует удивительное для своего времени историческое чутье: вплоть до Нового времени народы не принимали участия в политической истории; они оставались равнодушными наблюдателями свершений своих правителей и сильных мира сего. Быть может, основой существования нации является высокая культура? Увы, нет, ибо такая культура — совершенно новое явление, еще не ставшее достоянием всего народа. Становление наций покрыто тайной; трудно дать исчерпывающий ответ, однозначно разрешающий эту проблему.
