Это еще одна неотъемлемая черта литератур Востока: сюжет часто бывает задан изначально, а основной задачей автора считается мастерская интерпретация всем знакомой событийной схемы. В древнем Вавилоне дело усугублялось сложностью письменности, что делало восприятие текстов неподготовленным читателем практически невозможным. Поэтому-то и звучали на площадях городов, в садах богатых вельмож протяжные строки аккадских стихотворных произведений, ритм которых основан на отсчете характерных для северосемитских языков логических ударений.
Причем чаще всего исполнялись декламаторами различные версии «Сказания о Гильгамеше». До наших дней дошли три варианта этого древнего литературного шедевра. В сказании поэтами не просто соединялись шумерские сказки-былины о славном герое. Содержание поэмы определялось единой философской направленностью произведения. Некоторые народные песни вообще не включались в сюжет, зато весьма органично был вставлен в памятник фрагмент из другого космогонического цикла — о всемирном потопе. Из трех версий сказания наиболее интересна поэма «О все видавшем», приписываемая урукскому заклинателю Синликеуннинни. Автор каждым эпизодом словно старался подчеркнуть недоступность бессмертия, неуловимо близкого и каждый раз ускользавшего от человека. Поэма изложена в 12 песнях — «таблицах», и дошла в позднейших списках, хотя несомненно восходит ко II тысячелетию до н. э.
Гильгамеш — аккадское имя; шумерский вариант, По-видимому, образован от формы «Бильга-мес», что, возможно, значит «предок героя». Весьма вероятно, что Гильгамеш был реальной исторической личностью — пятым правителем I династии города Урука в Шумере (конец XVII-начало XVI вв. до н. э.). Вскоре после смерти он был обожествлен, и в «царском списке» III династии Ура Гильгамеш выступает уже как мифическая личность.
По просьбе богов, обеспокоенных жалобами жителей Урука на их своенравного владыку — могучего Гильгамеша, который отбирает у горожан лучших женщин, богиня Аруру создает дикого человека Энкиду — он должен противостоять Гильгамешу и победить его. Энкиду живет в степи и ничего не знает о своем предназначении, а Гильгамеша начинают посещать видения о могучем друге. Вскоре в Урук приходит сообщение, что в степи поселился грозный муж, который мешает горожанам охотиться, оберегая поселившихся вместе с незнакомцем животных. Гильгамеш посылает в степь блудницу, чтобы та соблазнила великана. Женщине удается выполнить предписанное, звери покидают Энкиду. После этого происходит встреча Гильгамеша с Энкиду, между ними начинается поединок. Ни тот, ни другой не могут одержать победу, и это делает их друзьями. Вдвоем они совершают немало подвигов, за один из которых (убийство чудовищного быка Хумбабы) разгневанные боги умерщвляют Энкиду (видимо, вместо Гильгамеша). Потрясенный смертью друга Гильгамеш бежит в пустыню и там впервые ощущает, что и сам смертен. В поисках бессмертия он достигает острова, где обитает Утнапишти — единственный человек, обретший вечную жизнь. Она ему дарована советом богов, а повторно собраться те вряд ли смогут. Гильгамеш расстроен, и Утнапишти открывает ему по просьбе своей жены секрет цветка вечной молодости. Герой добывает ему траву, но отведать ее не успевает: пока он купался, цветок утащила змея и сразу же, сбросив кожу, помолодела. Гильгамеш возвращается в Урук и находит утешение в делах. Финальная сцена, когда герой любуется возведенной вокруг города стеной, подчеркивает мысль, что единственное доступное человеку бессмертие — это память о его славных делах.
Боги, когда создавали человека,
Смерть они определили человеку.
Жизнь в своих руках удержали.
Ты же, Гильгамеш, насыщай желудок,
Днем и ночью пляши и смейся,
Глядя, как дитя твою руку держит,
Своими объятьями радуй супругу —
Только в том и есть удел человека.
Аккадский эпос был, конечно, весьма разнообразен. Об этом позволяет говорить даже то, что дошло до наших дней. Фундаментом для возведения циклов могли стать, кроме образов легендарных предков, и образы героев-богов (борьба Бела с чудовищем Лаббу, эпос о боге чумы Эрре, песнь о боге Нергале и богине Эрешкигаль).
Интересны также дошедшие до нас две поэмы на аккадском — «Невинный страдалец» и «Вавилонская теодицея». Обе поэмы о страданиях и смерти простого, безвинного человека. Если первая посвящена в основном бедствиям личным, то вторая имеет большую социальную направленность. Интересна форма «Вавилонской теодицеи». Это своеобразный диалог страдальца с его другом-оптимистом.
Приблизительно сходное звучание имеет еще один памятник той поры — «Сказка о ниппурском бедняке». Однако здесь акцент сделан не на страданиях безвинно обиженного градоначальником бедняка, а на том, с каким лукавством сумел пострадавший в отместку трижды обмануть и избить обидчика.
Все эти памятники написаны стихами, и предвестником прозы в них может служить разве что специфичность оборотов, которыми вводится в сюжет прямая речь героев. Обычно эти строки напоминают специальную формулу зачина, они явно выпадают из ритма, и, возможно, иначе звучали даже интонационно. А вот сказание об Адапе, рыболове города Эреду, — полупроза. Сюжет произведения также достаточно оригинален: Адапа сломал крылья Южному ветру, дабы тот не мешал ловить рыбу, и был вызван для объяснений к Ану. На небесах рыбак отказался пить и есть, думая, что его пытаются отравить (о такой возможности Адапу предупреждал отец). В итоге же он так и не попробовал предложенную ему богами пищу бессмертия и воду бессмертия.
Есть сведения, что в Вавилонии уже существовала любовная лирика. Уцелело только одно стихотворение, написанное в форме диалога любовников: он заявляет, что охладел к прелестнице, а в ответ выслушивает заверения, что она совсем не в обиде. Устыженный кротостью возлюбленной, он возвращается к ней. Еще несколько стихотворений известны лишь по их первым строчкам; возможно, они составляли цикл песен гетер.
Что касается культовых произведений, написанных в Вавилонии, то поражает резкое увеличение среди них (если сравнивать ситуацию с шумерским периодом) числа молитв, псалмов, исповедальных песнопений. О причинах этого будет сказано позже, а в вопросах формы резкого разграничения светской и культовой литературы не наблюдалось.
Приблизительно схожим было и идейное звучание произведений. Для примера рассмотрим миф о «Весьма премудром Атрахасисе». Здесь, как и в большинстве светских произведений, разговор идет о проблемах предопределенности человеческого существования на земле. Бог создал людей, но они стали так шумны, начали так досаждать создателю, что тот решил извести докучливых людишек голодом, холодом, мором… Все попытки терпели неудачу, и тогда в качестве меры наказания был выбран потоп. Предупрежденный Эйей достойный — Атрахасис — строит корабль и спасается.
Сходство данного мифа, как и многих других вавилонских сказаний, с изложенными в Библии сюжетами очевидно. Это заставляет внимательно отнестись к утверждениям, что в основу Старого Завета были положены произведения на аккадском языке. В связи с этим правомочно будет говорить о наличии некоторых черт библейских верований уже в религиозных представлениях древних вавилонян.
Звучание большинства произведений вавилонской литературы — светских и культовых — подтверждает общепринятый тезис о важности в верованиях Междуречья идеи об установленности свыше божественного порядка на земле, о невозможности для человека изменить естественный ход вещей. Смертность, власть сильного, угнетение — это было и будет, все предписано свыше, все божественно целесообразно. Литературные герои, даже совершая немыслимые подвиги, в конце концов упирались в пределы возможного и признавали свое бессилие изменить основы бытия.
Однако спокойствие и размеренность царили только на земле. На небесах былого шумерского порядка уже не мыслилось. Пантеон древних шумеров был значительно расширен и усложнен. Численный рост достигался введением новых, часто более сильных и могучих богов. При этом источником пополнения небесного воинства становились, скорее всего, легионы личных (семейно-общинных) богов древних семитов. Несмотря на смешанность этнического состава население Вавилона, пришлые боги в местном пантеоне практически не встречаются. На вершину же возносились личные покровители царей и их приближенных, и вызвано это совпавшими во времени процессами усиления царской власти и ослабления влияния территориальных общин. Последнее порождало увеличение роли личных богов, а заведомое предпочтение покровителям особ царских кровей в условиях усиления государства естественно и объяснений не требует.
