Уже тогда, в годы первой революции, кое-кто из окружения царя призадумывался: пройдут ли даром жестокости? Гадали, кому и как в час расплаты придется отвечать; когда и где этот час грянет. Являлся соблазн отдалиться от рулетки смерти, отмежеваться от непосредственных мастеров заплечных дел, запастись на всякий случай хоть видимостью алиби. В такие моменты Витте наедине с собой упражнялся в упреках Николаю как "бессердечному правителю", царствование которого "характеризуется сплошным проливанием более или менее невинной крови" (III-70); в сетованиях в адрес Столыпина, который уничтожил смертную казнь и обратил этот вид наказания в простое убийство, часто совсем бессмысленное, убийство по недоразумению" (III-62); что место правосудия, хотя бы только формального, заняла "мешанина правительственных убийств" (III-62). Витте саркастически спрашивал: "Интересно было бы знать, как бы теперь отнеслись анархисты к Столыпину (то есть что бы они ему сделали), теперь, после того, как он перестрелял и перевешал десятки тысяч человек, если бы он не был защищен армией сыщиков и полицейских, на что тратятся десятки тысяч рублей в год" (III-145). Понимается как бы само собой, что автор упреков никакого отношения к "мешанине" не имеет; он разглядывает ее откуда-то извне, порицает ее как посторонний; себя ограждать ему не от кого и незачем - он не навлек на себя ничьих обид. Правда, его пытались втянуть в предосудительную практику преследования и устрашения. Но он не дался. "Я себе ставлю в особую заслугу то, что за время моего премьерства в Петербурге было всего убито несколько десятков людей и никто не казнен, во всей же России за это время было казнено меньше людей, нежели теперь Столыпин казнит в несколько дней". (III-62).
Какие-то там пустяки, следовательно, были, "несколько десятков людей", но что обошлось такими мелочами, это результат его стойкости и выдержки, ибо обвинения в высших сферах предъявлялись ему серьезные: "одно из главных обвинений, мне предъявленных, это то, что, будучи председателем Совета министров, я после 17 октября мало расстреливал и другим мешал этим заниматься".(III-272). "Говорили, что Витте смутился, даже перепугался, мало расстреливал, мало вешал; кто не умеет проливать кровь, не должен занимать такие высокие посты" (Там же).
Даже если учесть, что многие ламентации Витте продиктованы обидой на Николая, который лишил его премьерского кресла, и ненавистью к Столыпину, который его кресло перехватил, - при самой большой скидке на эти обстоятельства очевидно, что свое "неприятие" террора граф изрядно преувеличил. Не свойственно было ему ни "смутиться", ни "перепугаться", и должность свою высокую он занял при полном соблюдении условия о способности участвовать в игре в рулетку смерти.
Нетрудно заметить, что в своих заметках, относящихся к более позднему периоду (последнюю их страницу он пометил 12 марта 1912 года), экс-премьер где только можно, задним числом, "фрондирует", обличает и уличает, явно затаив обиду на Николая II и своих соперников в окружении царя. Мемуарист иногда рядится в тогу либерала, сторонника демократического развития России, противника Столыпина, Трепова и других наиболее ярых прислужников самодержавия. В действительности Витте, как и тесно связанная с царизмом русская буржуазия, никогда не выдвигал и не мог выдвинуть подлинно демократическую, прогрессивную программу. Он предлагал царю программу буржуазного развития России лишь в той степени, в какой это можно было осуществить посредством реформ с согласия дворянства и под эгидой Николая II. Последнему одинаково усердно, хоть и на разных ролях, служили и Витте, и Столыпин с Треповым, и главари черной сотни. Ленин указывал, что "царю одинаково нужны и Витте, и Трепов; Витте, чтобы подманивать одних; Трепов, чтобы удерживать других; Витте - для обещаний, Трепов - для дела; Витте для буржуазии, Трепов для пролетариата... Витте истекает в потоках слов. Трепов истекает в потоках крови" (6).
Человек был Сергей Юльевич просвещенный, а в пользе "дранья", например, сомневался столь же мало, как его соперник Столыпин, как их общий августейший шеф.
В одной из своих докладных записок царю (от 16 сентября 1898 года) Витте касается вопроса, "как быть с розгами", то есть отменить их или не отменить. В общем, считает он, порка - дело нехорошее, некрасивое. Но не потому, собственно говоря, что она оскорбительна и позорна для человека, а потому, что она "оскорбляет в человеке бога". (Она еще причиняет боль и раны, но стоит ли об этом и упоминать.) В основе же Сергей Юльевич не исключает, что в порке крестьян есть какая-то своя сермяжная правда. Поэтому, замечает он, "если еще розги необходимы, то они должны даваться закономерно".
Будет в порках закономерность, можно и далее пороть. Закономерность же следует понимать так, что правом на порку должны пользоваться в иерархии власти не всякий, кому вздумается, а только определенные должностные лица, достойные нести такую возвышенную миссию. Например, "крестьян секут по усмотрению - и кого же? По решению волостных судов - темных коллегий, иногда руководимых отребьем крестьянства"... Получается неувязка: мужику мужика выпороть можно, а губернатору иной раз и нельзя. "Если губернатор высечет крестьянина, то его будет судить сенат, а если крестьянина выдерут по каверзе волостного суда, то это так и быть надлежит". Благородное дело должно делаться благородными руками: дабы не было каверз, чинимых "отребьем крестьянства", пусть будет передана эта функция исключительно губернаторам, а уж они по самой своей дворянской природе каверз чинить не будут; тогда будет желанная закономерность, то есть в неприкосновенности может оставаться и дранье.
Сии критико-аналитические рекомендации о перестройке порки на местах давались царю его лучшим советником всего лишь за семь лет до первой революции и за девятнадцать до второй. И это еще была, можно сказать, безвинная сторона участия Сергея Юльевича в розыгрышах петербургской рулетки.
Он был инициатором сибирского рейда Ренненкампфа - Меллера, о чем сам охотно рассказал (III-152); его тезис о "непролитии крови" иллюстрируется той руководящей ролью, которую он сыграл в организации похода фон Мина и Дубасова на Москву, Рихтера - на Ригу, прибалтийских и причерноморских оргий Каульбарса, Нейгардта и Толмачева; и не только этим.
В 1905 году от правительства Витте исходит серия циркуляров и постановлений, предписывающих гражданским и военным властям применение самых крайних мер в борьбе с освободительным движением, включая смертную казнь без суда и следствия. Наказному атаману Войска донского председатель Совета министров по поручению царя лично телеграфирует: "Ничего не стесняясь, задушить восстание в Ростове-на-Дону".
На основе решения Совета министров, принятого в заседании от 15 декабря 1905 года под председательством Витте, военный министр рассылает командующим военными округами секретный циркуляр с требованием "без всякого колебания прибегать к употреблению оружия для прекращения беспорядков".
На основании того же решения министр внутренних дел рассылает органам власти на местах директиву, в которой подчеркивается, что "в настоящую минуту необходимо раз и навсегда искоренить самоуправство". Поскольку, гласила директива, "аресты теперь не достигают цели, а судить сотни и тысячи людей невозможно, властям вменяется в обязанность: немедленно истребить силой оружия бунтовщиков, а в случае сопротивления - разрушать или сжигать их жилища" (7).
С одной стороны, просвещенный граф напускает на себя выражение кротости и милосердия; с другой стороны, слышится его команда убивать и выжигать. Вещи, казалось бы, трудно совместимые, но граф Витте гибко их совмещал. Приводимый им самим- штрих его милосердия: "Когда Peнненкампф доехал до Читы и несколько вожаков-революционеров были осуждены к смертной казни, моя жена в тот же день получила от русских эмигрантов в Брюсселе депешу, что если сказанные революционеры будут в Чите казнены, то моя дочь и внук будут убиты. Жена пришла ко мне в слезах с этой телеграммой. Я ей сказал, что если бы они не стращали, то, может быть, я бы о них ходатайствовал, но теперь этого сделать не могу. Революционеры были казнены" (Ш-154).
Одно не приходило ему в голову: что угроза разрушения может повиснуть и над его собственным жилищем.
Он сделал немало тонких наблюдений над своим августейшим шефом, но не учел одной его черты: способности, в силу двойственности натуры, предать любого из своих помощников. Самое ревностное служение ему не давало ассистентам ни устойчивости, ни безопасности.
Самое пылкое верноподданническое усердие никому из сановников не гарантировало неприкосновенности с того момента, как выяснилось, что этот сановник царю надоел, или вызвал его раздражение, или - что почти то же самое - навлек на себя гнев близкой царскому сердцу черной сотни.
В таких случаях любой из обласканных прислужников мог внезапно очутиться на плахе, которую сам помогал устанавливать, и попасть под топор, который сам точил.
