В Переяславле встреченный с теми же, что и в Киеве, почестями, Гетман приступил к своему бракосочетанию. Та красавица, за которую некогда он жаловался Польскому Сенату и получил в ответ насмешку, его прежняя любовница, у него похищенная Чаплинским, несколько лет уже была женою похитителя. Теперь, вооруженною рукою, Хмельницкий отнял у врага все его обширные владения и жену. Коринфский Митрополит Иосафат, сопутствовавший Гетману во всех походах, обвенчал его с Чаплинскою.
31 Октября 1648.
Многие Татарские владельцы, Молдавия, Валахия и Венгрия, Турецкий Султан, Австрийский Император и Царь Московский прислали к нему послов с поздравлениями. Наконец и благородные Паны разсудили отправить в Переяславль не послов, а Коммиссаров.
В день 1 Января 1649 года выехали из Варшавы к Гетману: Брацлавский Воевода Адам Кисель, Львовский Подкоморий Мясковский, Новогрудский Хоружий Николай Кисель, Брацлавский Подчаший Яков Зеленский и Секретарь Коммисии Смяровский.
Они везли Булаву и знамя, «пожалованные», по словам их, «Его Величеством Хмельницкому». В карманах у них были статьи, по которым вероисповедание объявлялось свободным, Гетман должен иметь верховное начальство над козаками, регистровому войску состоять не более как из 12 или 15 тысяч человек, остальным взяться за плуг; короче сказать: в карманах у них было желание припилить орлу нос и когти, обрезать ему крылья.
Полковник Тыша с 400 козаков встретил Коммиссаров при переправе чрез Случь. Конечно тогда необходимы были в Малороссии для Поляков телохранители. Крестьяне, принадлежащие Адаму Киселю, не уважая присутствия своего Пана, в Новоселках, в собственном его имении, делали ему и его сопутникам неприятности. В Годопущи, заступили дорогу Воеводе, и он принужден был выкупиться.
Наконец Февраля девятнадцатого они приехали в Переяславль. Панов встретили залпом из двадцати пушек, пригласили в Гетманский дворец и угостили обедом с приправой колкостей на счет Вишневецкого, Чаплинского и всех Ляхов.
19 Февраля 1649.
На другой день у них был совет: прежде ли заключения условий, или после, должно вручить Гетману драгоценныя, Королем присланныя, булаву и знамя. Решили, что должно вручить их немедленно. Для церемонии назначили широкую улицу, где жили Московский и Венгерский Посланники. Ловчий Кржелевский и Скарбник Кульчинский понесли булаву; впереди гремели литавры и барабаны; короче сказать: в этом театральном представлении, которое конечно не могло пленять Хмельницкого, и которое мы опишем словами самого Смяровского, вполне изображалась низость тогдашнего национального Сейма.
Гетман стоял в красной собольей шубе, прикрытый бунчуком, в кругу своих Старшин и Полковников. Воевода начал речь, в которой вздумал объяснять Королевскую милость и благосклонность к нему и войску; но один из Полковников не дал ему на тот счет долго распространяться: он выступил и начал свою речь:
«Король! як Король? але вы Королевенята броите много и наброилисте! И ты, Кисилю, кисть од кистей наших, отдилывся од нас и живешь Ляхами!»
Атаман, говорят Каммиссары, умерил бурное красноречие Полковника, который, махнув булавою, отошел в сторон.
Тогда Воевода отдал Хмельницкому Королевские письма, предъявил рескрипт и подал булаву; а Николай Кисель поднес Гетманское знамя с белым орлом и надписью: Ioannes Kazimirus rex. Хмельницкий, по словам Коммиссаров, принял все это довольно приличным образом, и приказал прочитать бумаги в слух, потом пригласил Панов к себе.
Красноречиво и выразительно Воевода говорил с Гетманом. Он показывал ему, сколь великой милости сегодня удостоил его Король, удовлетворив его желаниям, даровав его прошлым проступкам всепрощение, ознаменовав свободу Греко-Российского вероисповедания, согласясь на умножение постоянного козачьего войска, соизволив возстановить по прежнему все давние права и привиллегии Запорожцев, наконец предоставя ему полновластное управление Малороссиею. Об одном только он не напомнил, что все эти милости свои Король дал Гетману на Желтой воде, у Каменца, у Корсуня, Вара, Львова, Замостья и у Пилявцов, по доброй воле. Воевода забыл напомнить Хмельницкому, что плата за Гетманскую голову, объявленная Сеймом, еще не отменена.
Хмельницкий однакож не забыл этого и отвечал на Польском языке следующей речью:
«За столь великие милости, которыми жалует меня Его Величество, равно как за признанную мне полную власть в управлении войском, я покорнейше благодарю; но что касается до Коммиссии, то открыть оную едва ли будет возможно. Войска не собраны в одно место, Полковники и Старшины далеко; я же без них ничего решить не могу и не смею, ибо в противном случае подверг бы жизнь свою опасению. Притом, не сделано еще никакого взыскания с Чаплинского и Вишневецкого; первый должен быть непременно мне выдан, а второй прилично наказан. Ибо они первые подали повод к смятению и кровопролитию. Виноват и господин Воевода Краковский, который силою наступил на меня и преследовал меня, когда я принужден был спасать жизнь мою в Днепровских пещерах. Но он имеет уже довольно за свое: нашел то, чего искал. Господин Хоружий Конецпольский так же виноват; ибо отнял у меня мою вотчину, и Украйну раздавал Лисовчикам, которые молодцев, заслуженных республике, превращали в мужиков. Ничего из этого не будет, если одного из них не накажут, а другого не пришлют сюда ко мне. В противном случае, или мне с целым Запорожским войском погибнуть, или пропасть Ляхской земле, Сенаторам, Дукам, всем вашим Королькам и Шляхтичам. Не довольно ли того, что ваши перерезали весь Мозырь и Туров, где Радзивил велел одного нашего на кол посадить? Я послал туда несколько полков, а к Радзивилу написал письмо, что если он смел поступить таким образом с одним христианином, то я тоже самое сделаю с 400 Ляхских пленников, которых имею в моей власти, и отплачу вам за свое.»
Речь эта, как видно из статейного Посольского списка, не весьма понравилась ясновельможным. Кармелит Лентовский желал укротить Гетманскую пылкость, и начал доказывать, что это Литовские известия; что о Мозыре и Турове надобно иметь еще подтверждения. Здесь, вероятно, Кармелит сказал что нибудь не по сердцу Полковникам, и вдруг Черкасский Полковник Федор Весьняк схватил булаву и закричал на Лентовского:
«Мовчи, Попе! а твое то дило нам задавати? выходы но, попе, на двир; научу я тебе Запорожских Полковникыв шановаты.»
Первая аудиенция била окончена. На другой день Коммиссары осматривали достопамятности города и горевали над могилой Луки Жолкевского, где памятник был разбит и драгоценный перстень был снят с пальца сего почтенного мужа. Мы увидим со временем поступок Панов с могилою Хмельницкого.
Гетман был приглашен к обеду Воеводою. «Ум, веселость и вежливость», говорит Коммиссар, «не произвели на него никагого впечатления.» — Хмельницкий уговаривал Киселя и жену его отречься от Ляхов, и объявил Посовскому, что повесит его, если он осмелится в другой раз я явиться к нему на глаза.
На другой день Коммиссары приехали во дворец, застали Гетмана за завтраком в кругу товарищей. Тут было вздумали толковать, но получили следующий ответ:
«Заутра буде справа и росправа! Бо я теперь на весели! Треба Венгерьского и Ракусського послов отправляты. Коротко молвлю: в той комысии ни чого не буде, и война должна буты в сих трох або чотырох недилях. Я вас усих Ляхив выверну уверх ногами, усих потопчу и продам вас в неволю царю Турецькому. Король Королем буде: щоб Король ризав Шляхту! був бы волный! Погришыть Князь? уризаты йому шыю! Погришыт козак? тож само з ным учиныты! «Правда, я чоловик лыхый и малый; але мени Бог дав так, що я едыновладный Пан Руськый! Король не схоче волным Королем буты? то як се йому выде! Скажить тее Пану Воеводи и Коммиссарам! Грозить мени Шведами? и ты мои будуть! «А хочь бы их було пять сот, шесть сот тысячь, не здужаты ым Руссьскои Запорожскои сылы. Идить же з тым! Заутра буде справа и росправа.»
С горестью пошли Комиссары от Хмельницкого: печальное, по их собственному сознанию, было у них совещание. Они положили требовать письменного ответа на рескрипт и не раздражать более сего полудикого Героя».
В третье заседание Воевода «умильно и со слезами» увещевал Хмельницкого. Мы, которые пишем это, отсылаем наших читателей к поверке наших слов: столь низкой подлости мы не поверилиб сами, не прочитав ее в подлиннике. Для нас непостижимо такое унижение после самохвальств у Пилявцев, после безчеловечий в Варшаве. Но это слова тех же Поляков, которые видели своими глазами, как набивали Павлюге голову половою, как жгли Наливайку в медном быке, как у Остряницы тянули жилы по колесу. Они то танцевали мазурку перед детьми, жарившимися на угольях; они же говорят потомству, что «умильно и со слезами» Воевода их толковал с Хмельницким, с Атаманом, как они называют его заглазно, называя в глаза ясновельможным Гетманом, плача и стеная пред этим Атаманом. Воевода уговаривал его не прилепляться к Порте. Он предлагал ему держать козаков не более 12 или 15 тысячь, которые будут на жалованьи республики. «Столь храброму полководцу, как Хмельницкий», прибавил Воевода, «приличнее обратить свое оружие против врагов христианского имени и распространить пламя войны за пределы отечества, нежели проливать братнюю кровь, кровь своих сограждан, и заслужить у потомства гнусные имена бунтовщика и возмутителя.».
