Если не знать, что упомянутый в числе прочих посетителей генерал В. Ф. Салтыков именно в этот день объявил светлейшему о домашнем аресте, то можно подумать. Что в жизни Александра Даниловича это был день как день — принимал посетителей, обедал с гостями, пускали ему кровь (что делали в те времена частенько), и, поужинав, пошел он спать.
В чем же истинная причина такой медлительности, апатии светлейшего? Ведь он мог оказать сопротивление: крепость, войска были послушны своему генералиссимусу, у него была реальная власть, авторитет у гвардейцев, помнивших его блестящие воинские заслуги, отблеск славы великого Петра лежал на нем, а не на его худосочном противнике Иване Долгоруком или Остермане. И то, что его враги действовали именем государя, значения не имело: энергичными, «суровыми» действиями можно было подавить их сопротивление, вырвать «любимого народом монарха из лап интриганов и изменников», представить в соответствующем указе все дело так, как в апреле 1730 года представила Анна Ивановна, обвинившая Долгоруких в «нехранении здравия» Петра II, в пренебрежении его воспитанием, в казнокрадстве и т. д. В том, что Меншиков был способен на подобные решительные поступки, сомневаться не приходится: надуманное «дело» Толстого и Девьера — пример тому наиболее яркий и по времени свежий.
Так что же произошло со светлейшим? Почему, выслушав указ о домашнем аресте (причем никакого караула ни в этот день, ни на следующий выставлено не было), он обедал, ужинал, а потом пошел почивать, а не оделся в мундир российского генералиссимуса, украшенный всеми мыслимыми звездами высших орденов России и окрестных стран, и не поехал в казармы к своим боевым товарищам, дабы «попросить защиты», направив их гнев против «интриганов»? Никогда мы не узнаем, о чем думал светлейший в эти дни и ночи петербургского сентября.
Может быть, он думал, что его, «опору трона», минует горькая чаша, что его не посмеют тронуть?
Может быть, прав Н. И. Павленко, считавший, что в действие вступила «магия царского имени, царистские иллюзии», владевшие и низами, и верхами русского общества22. В этом предположении есть резон — ведь русское общество многие века состояло не из иерархии господ, а из иерархии холопов, попиравших один другого. Наблюдения многих дипломатов о придворной среде, высшем дворянстве России той поры хорошо обобщил французский посланник маркиз Шетарди (конец 30-х — начало 40-х годов XVIII века): «Знатные только по имени, в действительности же они были рабы и так свыклись с рабством, что бо́льшая часть из них не чувствовала своего положения»23. И стоило царю — единственному подлинному господину, даже если это мальчишка, — нахмурить брови, как у самого высокопоставленного холопа сердце уходило в пятки и он начинал униженно кланяться, «давить на жалость» — посылать, как сделал это Меншиков, к царю плачущую жену с детьми, дабы они пали в ножки государевы и умоляли о помиловании.
Сам же он сел сочинять челобитную — рабское письмишко царю с мольбой о пощаде. «Всенижайше прошу, — пишет 8 сентября светлейший — автор хамского письма бывшему герольдмейстеру Санти, — за верные мои к В. в. известные службы всемилостивейшего прощения и дабы В. в. изволил повелеть меня из-под ареста свободить, памятуя речение Христа-Спасителя: да не зайдет солнце во гневе Вашем»24.
Нет, поздно — солнце царской милости зашло! И в одно мгновение Меншиков оказался у разбитого корыта. Его уже некому было поддержать: вчерашние друзья-союзники его стараниями оказались в казематах или ехали под конвоем в Сибирь, даже Ягужинский весной 1727 года благодаря проискам светлейшего был выслан из столицы на Украину. Вокруг образовалась пустота: ни друзей, ни сообщников.
Но все же предательской подножкой, решившей судьбу светлейшего, стала измена вице-канцлера Остермана. Александр Данилович не придал поначалу значения демонстративной дерзости будущего зятя. Даже живя вдали от Петра, он был спокоен, потому что рядом с мальчиком был «свой» человек — воспитатель Остерман. Его письма успокаивали, усыпляли внимание светлейшего. 21 августа он прислал притворно веселое письмо из Стрельны в Ораниенбаум, где светлейший поправлял свое здоровье после болезни: «Е.и.в. писанию Вашей высококняжеской светлости весьма обрадовался и купно с Е.и. высочеством сестрой (Натальей. — Е. А.) любезно кланяются… И хотя [я] весьма худ и слаб и нынешней ночи разными припадками страдал, однако ж еду»25. Здесь все перемешано: лицемерие, ложь и правда. Правда была в том, что в самом деле Остерман не отпускал от себя царя ни на минуту, готовя юношу к решительным действиям против Меншикова. Когда светлейший понял смысл двойной игры Остермана, было уже поздно.
Оказавшись в изоляции, Александр Данилович, по-видимому, пытался сыграть на противоречиях кланов Долгоруких и Голицыных: сохранилось его торопливое письмо, написанное накануне ареста, 7 сентября, к фельдмаршалу М. М. Голицыну, которого он просил немедленно прибыть в Петербург и на подъезде к столице известить о себе. Но и это было уже поздно, да к тому же сбылись слова Бутурлина о том, что Голицыны предадут своего генералиссимуса. Действительно, Д. М. Голицын, попавший в Совет благодаря светлейшему, вместе с канцлером Головкиным, Апраксиным и Остерманом обсуждал планы низвержения Меншикова и подписывал все необходимые бумаги.
Развязка наступила 8 сентября 1727 года, когда был издан указ о «непослушании» указам и распоряжениям Меншикова. 9 сентября Совет обсудил докладную записку Остермана о судьбе опального вельможи, которого было решено сослать в его нижегородские имения и «велеть ему жить тамо безвыездно… А чинов его всех лишить и кавалерию (ордена. — Е. А.) взять»26. Салтыков, столь отважно объявивший вчера еще всесильному Меншикову о домашнем аресте, был с указом послан вновь и вернулся со снятыми с князя кавалериями орденов Андрея Первозванного и Александра Невского, а также с просьбой светлейшего отправить его не в Нижегородскую губернию, а в Воронежскую — в собственный город Ранненбург (ныне Чаплыгин Липецкой области), построенный светлейшим как крепость с гарнизоном и пушками.
Просьба была удовлетворена. 11 сентября вчерашний приятель светлейшего — секретарь Макаров по указу царя отобрал у князя «камень, яхонт большой», и после этого Меншиков вместе с конвоем двинулся из столицы. Выезд его произвел глубокое впечатление на жителей. По мосту через Неву переехали длинной вереницей 5 огромных карет-берлинов, 16 колясок, 11 фургонов. Меншикова сопровождали 127 человек челяди, причем многие ехали верхами и были вооружены.
По указу Совета личная гвардия северного визиря была разоружена в Тосно. Отсюда 13 сентября жена Меншикова пишет жене Остермана о болезни светлейшего и просит ходатайствовать перед царем, чтобы прислали врача. «Пожалуй, моя матушка, — униженно заканчивает светлейшая княгиня, — хоть малое наше служание, напамятуй к себе, а паче прошу для Бога, не презри сего нашего слезного прошения». Но все уже напрасно — милосердия от верховников ждать не приходилось. Меншикова повезли дальше в специальной качалке через Любань, Новгород, Валдай, Вышний Волочек. В Твери курьер нагнал Меншиковых и вернул Марии обручальный перстень, подаренный ею царю. Взамен был потребован перстень — подарок Петра II «невесте-государыне»; помолвка была разорвана, и в Синоде уже писали указ о «непоминовении» в церковных службах имени Марии.
Меншиков еще не доехал до Ранненбурга, как Остерман, к которому перешли дела светлейшего по управлению государством, дал распоряжение о сборе компрометирующих князя материалов. А их накопилось немало — светлейший ведь давно не отличал государственной казны от собственного кармана. Но особенно помог верховникам русский посол в Стокгольме Н. Головин, приславший 3 ноября сообщение о том, что Меншиков якобы вел в 1726 году переговоры со шведами о возвращении Швеции Риги, Ревеля и Выборга. Это было то, что нужно — «измена»! Было приказано забрать все бумаги Меншикова, допросить его самого и его секретарей. Но доказать, что светлейший — изменник, было довольно трудно. На вопрос о том, не обещали ли шведы в обмен на Ригу, Ревель и Выборг сделать его князем в Ингрии и передать ему во владение Ревель, Меншиков резонно отвечал, что «Ингрия и так ево, к тому ж и Ревель»27. Допрашивавший Меншикова Плещеев все же больше интересовался не политикой, а камушками Меншикова. Он описал все богатства семьи светлейшего и вывез их в Москву, куда в начале 1728 года перебрался двор. Приведу несколько строк из описи гигантских богатств, накопленных светлейшим за долгие годы: «Подголовок дубовый, обит железом белым, под № 1, а в нем: 1) звезда алмазная ордена Св. Андрея, на ней крест яхонтовый, лазоревый, с коронкою алмазною, около креста слова и сиянья осыпаны искры алмазными в сияниях же…
