Но душа Александра еще требовала либеральных развлечений. Так рядом с ним появился Михаил Михайлович Сперанский.
Сперанский более интересен как человек, как судьба, чем как государственный деятель, что, впрочем, в российской истории не редкость.
Он родился 1 января неизвестно какого года; сам он полагал, не то в 1770-м, не то в 1771-м. Что касается фамилии, то она дана ему дядей при отдаче во Владимирскую Духовную семинарию; у семьи Михаила Михайловича вовсе не было родового прозвища — его родные, принадлежавшие к бедной священнической семье, назывались только по отчеству.
Лет девятнадцати Михаил Михайлович был отправлен в Петербург, как наиболее способный студент, для продолжения обучения в главной семинарии за казенный счет. Здесь он с особым рвением набросился на математику, видя ее превосходство над гуманитарными науками в точности, ясности и «бесспорности». В то же время его ум охотно парил и в философских эмпиреях.[36] Это было тем более удивительно, что атмосфера в столичной семинарии была далеко не богословская: пьяный учитель проповедовал студентам Вольтера и Дидро, а по вечерам семинаристы предавались кутежу. Из всех предлагаемых ему на выбор пороков Михаил Михайлович приобрел лишь один — приверженность к нюханию табака, о чем впоследствии горько сожалел, но избавиться от этого уже не мог. Другое семинарское увлечение — игру в карты на выкрашенные бумажки — он резко оборвал, как только почувствовал, что она грозит превратиться в страсть. (Позже, лет в тридцать, он отказался и от шахмат, найдя, что поражение пробуждает в нем сильное неудовольствие против противника.)
При всем том Сперанский умел ладить как с начальством, так и с товарищами — явление необычное в учебных заведениях. Мы не ошибемся, отнеся Михаила Михайловича к политичным людям.
По окончании курса он был оставлен в семинарии с окладом двести рублей в год. Через несколько лет он добился венца карьеры здесь: звания учителя философии с окладом двести семьдесят пять рублей в год, что обеспечивало его обеденный стол ежедневной похлебкой из говядины и киселем, а досуг местом в театре по празникам за двадцать пять копеек медью.
Многие люди, оказавшись на месте Михаила Михайловича, сочли бы выполненным свой жизненный подвиг и посвятили бы остаток дней прозябанию в классе и откладыванию денег на новую шинель. Не то было со Сперанским. Вечерние часы он отдавал штудиям Декарта, Лейбница и Ньютона, сочинению семейного романа и составлению "Правил высшего красноречия". Любопытно, что последний труд написан не карамзинским языком, считавшимся тогда образцовым, а своеобразным, не лишенным изящества слогом, получившим, правда, дальнейшее развитие совсем в другой сфере.
Эти занятия не пропали даром — кто-то порекомендовал Сперанского князю Куракину в секретари по переписке на русском языке (с оставлением в должности преподавателя семинарии). Доходы Михаила Михайловича поднялись до четырехсот рублей, но, несмотря на приглашение Куракина бывать к обеденному столу, он продолжал скромные обеды в обществе княжеской прислуги, стремясь избежать "лишних забобонов".
После смерти императрицы Екатерины Сперанский подал прошение ректору семинарии о переходе на "статскую службу": его патрон при Павле стал одним из первых лиц империи. Спустя год Михаил Михайлович делается титулярным, а затем коллежским и статским советником с жалованьем две тысячи рублей в год. Его канцелярские способности настолько необходимы министрам Павла, что Сперанский безнаказанно щеголяет во французском кафтане, жабо, манжетах и башмаках. Генерал-прокурор Обольянинов испрашивает для него две тысячи десятин в Саратовской губернии, должность секретаря и андреевскую ленту.
Однако самого Сперанского размах его деятельности не удовлетворял: "Живу в хлопотах и скуке". Он являл собой тип воспламеняющегося, одухотворенного, творческого бюрократа, и потому обстановка первых лет александровского царствования пришлась ему как нельзя более по вкусу. Когда в 1801 году сенатору Трощинскому, автору манифеста о вступлении Александра на престол, понадобился секретарь, его выбор остановился на Сперанском. 19 марта он был зачислен начальником канцелярии и статс-секретарем при Государственной комиссии (что приравнивалось к чину генерала) с окладом в две тысячи рублей и такой же пожизненной пенсией. Затем его привлек к себе Кочубей, у которого даже возникла своеобразная драка за способного статс-секретаря: Кочубей обратился к самому Александру, и Сперанский перекочевал в министерство внутренних дел по личному указанию царя.
Все проекты нововведений первых лет царствования были написаны Михаилом Михайловичем, и написаны так, как никто не писал до него. Благодаря его слогу отчеты министра внутренних дел государю впервые стали предаваться гласности и печататься в газетах и бюллетенях. Сперанский явился создателем образцового русского бюрократического языка, как Пушкин и Жуковский — литературного.
В 1806 году Михаил Михайлович впервые близко сошелся с Александром, когда Кочубей, заболев, стал присылать его вместо себя с докладом государю. Царь был поражен точностью и дельностью мыслей и замечаний Сперанского и с тех пор стал доверять ему личные поручения. После отставки Кочубея в 1807 году Александр взял статс-секретаря к себе с отставлением от прочих должностей.
Это обещало очень многое в будущем. Но пока внешние дела все еще мешали Александру сосредоточиться на внутреннем состоянии отечества.
При Эйлау счастье Наполеона пошатнулось, сражение при Фридланде снова укрепило его, а тильзитское свидание, по-видимому, упрочило его окончательно. Никогда еще его звезда не светила так ярко. Именно этот избыток счастья и погубил его. Обеспечив себя союзом с Россией от образования новых коалиций, он уже считал себя в силах достигнуть всего. Казалось, сбываются вещие слова аббата Сийеса, сказанные о нем десятью годами ранее: "Этот человек все знает, все хочет и все может". Он был уверен, что ему в самом деле удастся осуществить грандиозную блокаду Англии, приостановить экономическую жизнь более ста миллионов европейцев, хотя этот замысел должен был привести к системе постоянных нашествий и всеобщего угнетения. Тильзитское свидание толкнуло Наполеона на путь гибели, внушив ему желание невозможного и дав средства добиваться его.
План французского императора состоял в том, чтобы сплотить весь континент, поднять его против Англии и мобилизовать его для войны на два фронта — на Средиземном море и со стороны океана. Если на севере Россия, Пруссия, германские княжества и Голландская республика стояли сплошной, неодолимой стеной на пути проникновения английских товаров на континент, если в Италии Наполеон не стеснялся даже с папой Пием VII, заявляя, что не потерпит дальше его нейтралитета, то Пиренейский полуостров оставался огромной прорехой в системе континентальной блокады.
В счете, который оба императора открывали друг другу, Наполеон и не думал заносить в свой актив приобретения за Пиренеями и в Италии. Он не скрывал того, что придает мало значения своим "прекрасным фразам, сказанным в Тильзите", и с оскорбительной прямотой писал царю, что "иногда бывает очень выгодно что-нибудь пообещать". В то же время для него было очевидно, что царь только в том случае примирится с этим непрерывным ростом французского могущества, если ему самому будет открыт простор для завоеваний. Наконец ему удалось обратить честолюбие Александра с дунайских княжеств на Швецию, преданную анафеме в Тильзите. В 1808 году русские войска внезапно перешли шведскую границу и вступили в Финляндию. После такого насилия над почти беззащитным соседом царь уже не мог жаловаться, что Наполеон точно так же поступает с Испанией. Французский император потирал руки:
— Я продал Финляндию за Испанию.
Вместе с тем он задумывался, как сделать царя глухим к жалобам оккупированной Пруссии, откуда французы не спешили уходить.
Наполеон убеждал царя, что при личном свидании они легко столкуются, их дружба совершит это чудо. Наконец Александр поддался на эти уговоры и согласился на свидание без предварительных условий. Встреча была назначена на сентябрь, в Эрфурте.
Наполеону ни разу не приходила в голову мысль о возможности национального сопротивления в Испании: он ждал только каких-нибудь местных волнений в городах. Это была одна из его главных и наиболее губительных ошибок. Гордая Испания ответила на издевательский спектакль в Байоне народной войной. Испанский юноша, ни разу не выстреливший по французскому солдату, не мог рассчитывать на внимание своей возлюбленной. Не успел Наполеон доехать из Байоны в Париж, как его догнало известие о капитуляции генерала Дюпона в Байлене: 18 тысяч французов со своими знаменами, орудиями и обозом, окруженные со всех сторон испанскими «бандами», капитулировали перед необученными повстанцами.
