Первыми прикрепили к земле черных крестьян. Начиная с 1550-х гг. издавались указы, запрещающие крестьянам этого разряда сниматься с места. Одновременно были прикреплены к земле крестьяне-торговцы и ремесленники, тоже считавшиеся черными. Как будет показано в главе о среднем классе, торговля в Московской Руси велась главным образом в специально отведенных для этого местах, называвшихся посадами. Иногда это были отдельные городские кварталы, иногда — предместья, иногда — села. Лица, имеющие разрешение на торговлю или изготовление каких-либо изделий на сбыт, объединялись в так называемые «посадские общины», ответственные круговой порукой за тягло каждого своего члена. Ряд указов, первый из которых был издан в середине XVI в., запрещал членам посадских общин переселяться на другое место.
Прикрепление черных крестьян, торговцев и ремесленников мотивировалось по большей части стремлением оградить интересы казны. А закрепощая крестьян, живущих в вотчинах и поместьях, правительство пеклось прежде всего о благе служилого сословия. Этих крестьян закрепостили постепенно совокупностью хозяйственного давления и законодательных актов. Историки России не пришли к единому мнению о том, какой из этих двух моментов сыграл решающую роль.
За исключением северных областей, где крестьянин жил на отшибе, он нигде не обладал юридической собственностью на землю; земля была монополизирована короной, церковью и служилым сословием. Русский земледелец был по традиции арендатором — довольно шаткое положение в стране, где природные условия неблагоприятны для сельского хозяйства. Садясь в поместье землевладельца, он, согласно обычаю, заключал с ним договор (в ранний период московской истории — устный, а позднее обыкновенно — письменный), в котором устанавливалось, сколько он будет платить или отрабатывать за аренду. Нередко по условиям того же договора землевладелец давал съемщику воспособление в форме ссуды (под 20 и выше процентов), семян, скота и орудий. Чтобы уйти из поместья на новое место, крестьянин должен был вернуть сумму этого воспособления, выплатить пожилое за жилье, которым пользовался с семьей, возмещение за убытки, понесенные землевладельцем из-за того, что он не сделал зимней работы, а иногда и особый сбор за выход. Если крестьянин уходил без такой расплаты с помещиком, власти обращались с ним как с несостоятельным должником и в случае поимки возвращали кредитору полным холопом. Сильно задолжавшие крестьяне оказывались по сути дела прикованы к месту. Чем дольше они ходили в должниках, тем меньше у них было возможности выйти из этой зависимости, ибо долг их рос из-за бесконечно множащихся процентов, а доход оставался более или менее постоянным. Хотя такие крестьяне-должники и обладали теоретическим правом выхода в районе Юрьева дня, воспользоваться этим правом они могли не часто. Хуже того, в 1580 г. правительство временно отменило выход в Юрьев день, а в 1603 г. эта временная мера сделалась постоянной. С тех пор не осталось дней, в которые крестьянин имел бы право уйти от помещика, если последний сам не желал ему такое предоставить. Примерно в то же самое время (конец XVI в.) московские приказы начали учет крестьянских долгов помещикам. Нуждавшиеся в рабочих руках богатые помещики иногда уплачивали недоимки крестьянина и сажали его в своем имении. Таким путем перемещалось немалое число крестьян; обычно они переселялись так из мелких поместий в крупные вотчины и монастыри. Однако избавленный от долгов крестьянин мало что от этого выигрывал, потому что скоро попадал в долги к своему новому помещику. Такое вызволение должников смахивало скорее на торговлю живым товаром, чем на осуществление права выхода. Единственным выходом для задолжавшего крестьянина было бегство. Он мог бежать к помещику, достаточно сильному, чтобы оградить его от преследователей, или во вновь открываемые для колонизации степные области, или в живущие своим законом казацкие общины, состоявшие из беглецов из России и Польши и находившиеся на Дону и на Днепре. Чтобы затруднить такие побеги, правительство провело между 1581 и 1592 гг. кадастр, официально зарегистрировавший место жительства крестьян. Из этих списков можно было установить, откуда бежал крестьянин. В 1597 г. правительство постановило, что крестьяне, бежавшие после 1592 г., подлежат при поимке возвращению своим помещикам; успевшие бежать до 1592 г. были вне опасности. Между должниками и другими крестьянами никакого различия не проводили. Полагали, что место жительства согласно записям в кадастрах 1581–1592 гг. является доказательством принадлежности крестьянина к данной местности (именно этот указ — впоследствии утраченный — ввел ранних историков в заблуждение, приведя их к мысли, что в 1592 г. был издан некий общий закон о поземельном прикреплении крестьян). В начале XVII в. срок давности для беглецов периодически возобновлялся, всегда отталкиваясь в качестве отправной точки от 1592 г. В конце концов Уложение 1649 г. отменило все ограничения во времени на возврат беглых крестьян. Оно запретило давать им прибежище и указало, что беглецов должно отсылать обратно в свои деревни вне зависимости от давности побега, а скрывающие их обязаны возмещать их помещику все понесенные им убытки. Принято вести полновесное крепостное право в России от этой даты, хотя появилось оно добрых полвека прежде того.
Строго говоря, прикрепленные к земле крестьяне не принадлежали своим помещикам; они были glebae adscripti. В документах Московского периода всегда проводилось различие между крепостными и рабами — холопами. С точки зрения правительства, это различие имело определенный смысл: холоп не платил податей, не облагался тягловыми повинностями и не принадлежал ни к какой общине. Холопство имело свои неудобства для правительства, и оно издало немало указов, запрещающих подданным отдаваться в кабалу, вследствие чего число холопов в Московской Руси неуклонно снижалось. Однако с точки зрения крепостного различие между ним и холопом было не так уж значительно. Поскольку у русской монархии, серьезно говоря, не было аппарата местного управления, русские помещики традиционно обладали большой властью над жителями своих имений. С. Б. Веселовский, первым обративший внимание на историческую роль пoместного судопроизводства в средневековой России как прелюдии к крепостному праву, показал, что даже в удельный период то, как землевладелец обращался со своими арендаторами, считалось, его личным делом. [С. Б. Веселовский, К вопросу о происхождении еотчинного режима. М., 1928]. Такой подход, разумеется, сохранялся и дальше. Хотя она больше не жаловала иммунитетных грамот, московская монархия XVI и XVII вв. охотно отдавала крестьян в частных имениях на милость своих помещиков. После поземельного прикрепления крестьян помещики стали часто отвечать за подати своих крепостных, и эта ответственность лишь усилила их власть в своих поместьях.
Эта тенденция обернулась зловещими последствиями, для крестьянства, поскольку монархия продолжала передавать своим слугам большие количества дворцовых и черных земель. В 1560-х и 1570-х гг. она раздала в поместья служилому сословию большую часть чернозема в южных и юго-восточных пограничных областях, отвоеванных у Казани и Астрахани. Усевшись на престол в 1613 г., династия Романовых, стремившаяся укрепить свое положение, также раздавала землю щедрою рукою. К началу XVII в. в сердце Московского государства черные земли почти все вывелись, а вместе с ними исчезло и большинство вольных хлебопашцев, живших самоуправляющимися общинами. Ключевский подсчитал, что во второй половине XVII в. из 888 тысяч тягловых дворов 67 % находились на боярской и дворянской земле (10 и 57 % соответственно), а 13,3 % — на церковных землях. Иными словами, 80,3 % тягловых дворов находились в частных руках. Корона владела непосредственно лишь 9,3 %. Остаток составлялся отчасти из дворов черных крестьян (около 50 тысяч, главным образом на севере, — мало что оставалось от некогда самой многочисленной категории русского крестьянства) и посадских общин (около 43 тысяч). [Цит в Институт Истории Академии Наук СССР, История СССР М., 1948, I, стр 421]. Таким образом, к концу XVII в. четверо из каждых пяти россиян практически перестали быть подданными короны — в том смысле, что государство отдало помещикам почти всю власть над ними. Такое положение вещей получило формальное выражение в Уложении 1649 г. Среди сотен статей, определявших власть помещиков над крестьянами, не было ни одной, которая бы эту власть как-нибудь ограничивала. Уложение признает крестьян живым движимым имуществом, делая их лично ответственными за долги разорившихся помещиков, запрещает им жаловаться на помещиков за исключением случаев, когда речь идет о безопасности государства (тогда жалоба вменялась им в обязанность), и лишает их права давать показания в суде при разборе гражданских тяжб.
