а не “решиться на самоубийство”. Мы привыкли употреблять слово “решиться” в сочетании с подвигом, славным делом» [442].
Но все это, говоря словами самого Бычкова, были лишь «мелочи». Подготовив рукопись, он принес ее заведующему редакцией В.Г. Родионову, и тот, ознакомившись с историографической главой, «остановил оформление договора». Родионов потребовал еще большего заострения оценок в духе идеологической борьбы с буржуазной историографией: преодолеть «увлечение» Мишле и Кропоткиным, усилить критику Жореса, Кунова, Матьеза [443].
Бычков вновь перечитывает рукопись и ставит перед Захером вопрос о характеристике якобинской диктатуры: «Ваша оценка не совпадает с Лениным [444] … отличается от “Всеобщей [Всемирной. – А.Г.] истории», Манфреда, учебника для вузов. Над этим Вы достаточно думали? Вполне убежденно стоите на занятой позиции. Подумайте, пожалуйста, еще… Я не настаиваю… Вы – ученый, и можете придерживаться своей точки зрения» [445].
Изрядная деликатность! Начальство, однако, не дремало. Оправдываясь за корректировку авторского текста [446], Бычков писал: «Возьмите вашу путаницу в определении социальной базы якобинцев. Спасибо И.И. Маслову… Иначе мне не сносить бы головы. Вы стояли на другой точке зрения… но… Ваши аргументы были слабы по сравнению с ленинской оценкой якобинцев, с которой ни один историк не спорит» [447].
Финальным аккордом стали финансовые разборки. «К Вашей работе, – писал Бычков в своем оправдательном письме, – редакция отнеслась очень благосклонно. Она уважила Ваш возраст, труд, хотела порадовать Вас своей поддержкой, ибо понимаем, как много Вы пережили. Эта работа, быть может, Ваша единственная радость». Далее редактор расписывал благодеяния издательства. Однако в итоге Захер получил за работу, в которую было вложено столько труда и два года конфронтации с издательством, сущие гроши.
Совпав с увольнением из Университета, эта несправедливость явилась тяжелым ударом и по семейному бюджету. Моя переписка с Я.М. 1961–1963 гг. полна его просьб о посещении различных издательств, где печатались его статьи. Вопрос был один – когда будет выдан гонорар. Для ускорения дела я даже получил доверенность. Можно утверждать, последние годы жизни историка были омрачены материальными лишениями.
Все же ученый был удовлетворен выходом в свет своего детища. Он живо откликнулся на полученное мною от редакции «Вопросов истории» (А.С. Гроссман) предложение отрецензировать книгу. Отвергнув мои сомнения, он написал, что ему будет лестно, если рецензию напишет его ученик. Для облегчения моей задачи Я.М. сформулировал несколько положений, которые хотел бы видеть в рецензии:
«Она [книга] основана целиком на первоисточниках (брошюры, речи и газеты “бешеных” и их следственные дела, хранящиеся в сериях F7и W парижского Национального архива). Кроме того, полностью использована вся новейшая литература как специально по “бешеным”, так и вообще о парижских плебейских массах… Она раскрывает движение “бешеных” не как самопроизвольное, а как авангард движения самих плебейских масс… Она дает правильную марксистско-ленинскую оценку причин возникновения и поражения движения “бешеных”… а также их исторического значения. Последнее автор усматривает в том, что “бешеные” были главными инициаторами “плебейских методов” буржуазной революции и что их идеология, хотя и полностью отражала незрелость плебейских масс, вместе с тем являлась важным этапом на пути подготовки идей социализма» [448].
Разумеется, все это вошло в мой текст, но я позволил себе и критическое замечание: «Впечатление недоговоренности оставляет то место книги, где автор говорит об оценке “срывов” в деятельности “бешеных” на последнем этапе» [449]. Захер ответил, что по поводу краткости хорошо бы добавить: «очевидно, вызванной издательскими соображениями» – и что именно в указанном мной месте «Соцэкгиз очень много сократил!» [450].
Эту, по выражению Я.М., «шпильку» я Соцэкгизу вставил. Однако редакция журнала (как и предполагал Захер) завуалировала указание на издательство: «Недостатки книги связаны с излишней лаконичностью автора, вызванной, возможно, малым объемом книги (курсив мой. – А.Г.)» [451]. «Эзопов язык» советской научной бюрократии!
О том, что было сокращено Соцэкгизом в книге Захера, можно судить по статье об историческом значении деятельности «бешеных»: в книге внезапно возникшее у «бешеных» «непонимание необходимости революционной диктатуры и революционного террора» объясняется «имевшим место в то время соотношением классовых сил» и буржуазным характером революции [452]. В статье Захер обращал внимание на двойственность террора, на то, что он был применен и против представителей масс [453].
В том же 1960 г. Захера принудили отказаться от участия в Стокгольмском коллоквиуме, посвященном 200-летию Бабёфа. Это был тяжелый удар. Большое моральное удовлетворение ученому принесли отклики зарубежных историков на весть о его освобождении. От Вальтера Маркова из ГДР к Собулю, от Собуля к Рюде, Тенессону и Коббу, от Кобба к Роузу и т. д. она прошла от Америки до Австралии, поверх всех барьеров «железного занавеса». Захер оказался очень нужен содружеству историков левого направления в изучении Французской революции, став для них старшим товарищем, советчиком, другом. Так, через переписку со специалистами, университетскими профессорами в Сорбонне и Оксфорде, Лейпциге и Принстоне, Стокгольме и Аделаиде ученый из Ленинграда был интегрирован в мировую науку. И в самом широком, и в буквальном смысле, поскольку Захеру, благодаря возникшим дружественным связям, стала доступна зарубежная научная литература по самым важным для него вопросам!
Исключительно благоприятным обстоятельством для развития послевоенной советской историографии оказалось то, что в изучении Французской революции выявилась целая группа крупных ученых, которых можно было, с точки зрения режима, назвать «прогрессивными». Эту, по выражению Адо, «плеяду» составляли, в первую очередь, ученики и последователи Жоржа Лефевра: Собуль, Рюде, Кобб. Контакты с ними приобрели характер тесного делового сотрудничества и в ряде случаев дружеского общения (вначале заочного).
Тем не менее с самого начала отношения между советскими и «прогрессивными» учеными за рубежом складывались очень непросто, и эти отношения замечательны в данном случае тем, что характеризуют персонажей этой книги индивидуально и по принадлежности к сообществу советских историков.
В начале 60-х годов случилось мне в разговоре с Поршневым выразить совершеннейший восторг от книги Собуля [454]: «Вот у кого учиться надо». Б.Ф. резко парировал: «Собуля самого еще учить надо» [455]. Сколь единодушным и искренним было желание «учить Собуля», свидетельствуют и другие документы [456]. На этом фоне позиция Захера оказалась наиболее свободной от идеологического канона, и именно он шел впереди движения к взаимному сближению, в частности способствовав своими рецензиями на книги Собуля и его сподвижников открытию этой группы советскому читателю, а своими оценками – формированию отношения к ним в СССР.
Конечно, Захер был достаточно начитан, чтобы видеть прорехи – с советской точки зрения – марксистского образования у Собуля и его друзей. «Я совершенно согласен с Вами, что для Собуля характерно усвоение только учения Маркса и Энгельса,
