германской расы французский историк противопоставил постулаты теории нации: «Немец – человек нации, а не расы». А претензии немцев на расовую исключительность Жюллиан объяснял культурной неразвитостью германской нации: «Она едва вышла из подросткового возраста, ее политическое тело едва сформировалось, когда менее полувека тому назад она внезапно обрела неожиданную славу, славу оружия, науки, промышленности. Этот триумф пришел слишком рано для нее. Ее дух и душа были недостаточно зрелыми, чтобы она могла оценить и использовать во благо эти основы силы, труда и богатства» [277].
Итак, по научным и по идеологическим соображениям французская историческая наука в лице ее виднейшего представителя времени Первой мировой войны, члена Французской академии, категорически отвергла расовую природу генетического мифа, противопоставив «голосу крови» детерминизм «почвы» в историко-географическом смысле этого слова, а креационизму – эволюцию, упорную «работу нации над самой собой», говоря словами Мишле.
Такое представление вошло в идеологию формировавшейся Третьей республики, став частью ее «национального мифа».
Однако усилиями национал-радикального крыла политического спектра «голос крови» вернулся в национальную жизнь и расовые теории «из-за Рейна» обрели популярность. Девиз «Наши предки – галлы» был использован режимом Виши (1940–1944) в дискриминационных целях, прямо противоположных «национальному мифу» Третьей республики. «Настоящими» французами были объявлены люди, объединенные общим происхождением («кровью»), притом на роль предков были сподвигнуты «чистокровные» галлы. Вишисты проводили манифестации в Оверни, в центрах доримской Галлии, на месте очагов ее сопротивления римскому завоеванию. Маршала Петена, объявленного «национальным вождем», его приближенные сопоставляли с вождем этого сопротивления, «национальным» героем Верцингеториксом.
Портреты легендарного галла украшали официальные церемонии режима. Само поражение Верцингеторикса подверглось переоценке. В качестве аллюзии на соглашение поверженной Франции с Германией, его стали представлять победой «национального духа» в стиле популярной картины Л. Руайе «Верцингеторикс слагает оружие к ногам Цезаря» (1899), где стойкий галл не склоняет своей головы перед победителем.
Мотив галльской стойкости вдохновлял, впрочем, и бойцов Сопротивления. Этот мотив увековечила мраморная стела на ближайшей к легендарной Алезии железнодорожной станции с надписью «В этой долине Галлия спасла свою честь» [278].
Потребовались немалые ухищрения, чтобы подогнать героических предков под коллаборационистскую практику. Галлия «признала свое поражение, – говорил в январе 1941 г. один из деятелей Виши, – Юлий Цезарь принес римский мир; победители и побежденные пришли к взаимопониманию. От этого великого потрясения родилась галло-римская цивилизация, которая сделала нас такими, какими мы являемся. Спустя два тысячелетия, мы пребываем в том же положении, что и наши праотцы-галлы. И мы всем сердцем желаем, чтобы из согласия между победителями и побежденными родился, наконец, европейский мир, который один может спасти вселенную» [279].
В наиновейшие времена генетический миф был задействован против мигрантов: отзвуком «европейского мира», исключающим из последнего всевозможных чужаков, становится в современной праворадикальной субкультуре идея арийского единства. Современные «арийцы» (естественно, тщательно отмежевывающиеся от аналогий с германским нацизмом) с энтузиазмом пишут о единой индоевропейской культуре, распространившейся в III тысячелетии до н. э. на Францию и достигшей здесь во II тысячелетии до н. э. своего зенита.
На этой протоисторической основе правые радикалы выстраивают модель «французской идентичности» как слияния кельтского, латинского и германского этносов. Иными словами, галлы, римляне и франки провозглашаются родственными народами, а их антропологическое и этнокультурное родство кладется в основу формирования этнической общности, превосходящей своей культурой и чертами характера другие народы [280].
Галльский миф глубоко укоренился в историческом сознании современных граждан Франции. Побывав в 1985 г. в местах галльского сопротивления легионам Цезаря, президент Миттеран заговорил о «чувстве приближения к каким-то тайнам, когда силы земли диктуют человеку его судьбу». А под старость он пожелал приобрести здесь участок земли, чтобы быть на ней похороненным [281].
Возвеличивание Галлии как прото-Франции вызывает, однако, серьезные сомнения. «Будет много чести присваивать титул отцов нашей Франции военным предводителям, являвшим элементарные воинские доблести, – возражала Мари-Мадлен Мартен. – Стремлений одного человека недостаточно, чтобы основать отечество, если только он не установит институты, которые увековечат силу его порыва». Усилия Верцингеторикса, как и его предшественников, «выражали гораздо больше индивидуальный героизм и талант, чем дух общности». Деятельность этих героев «никоим образом не синтезировала объединительные устремления народа». Хотя история Галлии содержала «некоторые элементы, из которых могло образоваться отечество», «не было никакой уверенности, что это отечество станет реальностью». Потребовалась та лепта, которую в протоисторию Франции внесла Римская империя: «Именно Рим определил окончательно особую судьбу Галлии» [282].
Французская историография продолжает оставаться расколотой в трактовке темы. «Катастрофой», концом «неповторимой эволюции» объявляют римское завоевание последователи Жюллиана; для лидера второго поколения «школы Анналов» Фернана Броделя, наоборот, с римского завоевания Галлии началась история Франции [283]. Определенный, хотя весьма противоречивый консенсус предлагает Жак Ле Гофф: «Средневековый Запад зародился на развалинах римского мира. Рим поддерживал, питал, но одновременно и парализовал его рост».
У современного классика медиевистики находят развитие антиимперские мотивы Гизо и Жюллиана: «Римская история… оставалась, даже в период наибольших успехов, лишь историей грандиозного закрытого мира. Город… в I в. решительно закрылся пограничным валом, своего рода китайской стеной западного мира. Под защитой этого укрепления город занимался эксплуатацией и потреблением… После эллинистической эпохи не появилось никаких технических новшеств, хозяйство поддерживалось за счет грабежа и победоносных войн». В чем он преуспел, так это «в искусстве самосохранения». Римская цивилизация, заключает Ле Гофф, в период владычества Рима в Галлии представляла «шедевр консерватизма», и развитие страны сделалось возможным лишь благодаря ее эрозии (курсив мой. – А.Г.)» [284].
Между тем в исторической памяти нации выявляется некоторое согласие на основе галло-романского «синтеза». Характерный пример – подборка материалов в одном из популярных журналов под выразительным названием «Наши богатые предки галлоримляне» [285]. Доримская Галлия предстает здесь технически развитой и поступательно цивилизующейся. «Страна была богатой, население мастеровитым и легко ассимилируемым. Галлы были замечательными земледельцами, и Галлия вскоре сделалась, наряду с Африкой (современный Тунис) и Египтом, одной из кладовых хлеба для Рима». Кроме того, Галлия поставляла качественный табак и свинину. Виноделие, возникшее благодаря греческой колонизации юга (Марсель), в римский период распространилось по всей стране. Галлы слыли «опытными металлургами», «искусными ткачами», «замечательными гончарами», славились столярами и плотниками.
Из помещенного здесь интервью со специалистом по истории Галлии Кретьеном Гудино остается совершенно неясным, что привело римлян в Галлию. С одной стороны, профессор указывает на «мощные экономические интересы»: заинтересованность Рима в рынках сбыта, рабах и земле для колонизации. С другой стороны, вторжение представляется ему чисто «военной операцией» наведения порядка, «подобной тому, что мы видим сейчас в Ираке», и римляне вовсе не ставили первоначальной целью завоевание страны.
Противоречивыми оказываются в толковании Гудино и последствия вторжения. Полмиллиона погибших и полмиллиона
