Для революционера–террориста характерно отрицание христианской любви к ближнему, человеческая жизнь для него цены не имеет, в том числе и собственная. Известный террорист–эсер Б. Савинков в своей книге «Конь бледный» пишет об этом так: «Ваня сказал: как жить без любви? Это Ваня сказал, а не я… Нет. Я мастер красного цеха. Я опять займусь ремеслом. Изо дня в день, из долгого часа в час я буду готовить убийство. Я буду украдкой следить, буду жить смертью, и однажды сверкнет пьяная радость: свершилось, я победил. И так до виселицы, до гроба. А люди будут хвалить, громко радоваться победе. Что мне их гнев, их жалкая радость?..» (226, 104). Б. Савинков совершил много убийств- Плеве, великий князь Сергей Александрович и многие другие жертвы — причем он считал, что совершает их ради народа. Перед нами болезнь русского интеллигента — «заболевание сердца сущею правдой» (Г. Успенский), которая со временем должна пройти, ибо в силу исторических условий путь к гармонии, человечности проходил через душевный разлад, через дисгармонию. Выражением этой дисгармонии и являются нравы революционеров–террористов, типичные для конца XIX — начала XX столетия.
Однако самые страшные нравы были культивируемы российскими интеллигентами–марксистами — классовые нравы, означающие на практике уничтожение физически миллионов людей. И одним из носителей классовых подходов к природе нравов (не следует забывать, что нравы являются неотъемлемым компонентом обыденного пласта культуры) является блестящий интеллигент Г. Плеханов. На одном из диспутов среди российской эмиграции в Женеве (1902 год), посвященном марксизму в России, он подверг критике террор социалистов–революционеров, восхваляя террор Великой французской революции, террор Робеспьера: «Каждый социал–демократ должен быть террористом к 1а Робеспьер. Мы не станем подобно социалистам–революционерам стрелять теперь в царя и его прислужников, но после победы мы воздвигнем для них гильотину на Казанской площади…» Не успел Плеханов закончить эту фразу, как раздался голос известного революционера Надеждина: «Какая гадость!» (47, 15–16). Зловещие по своей жестокости нравы получили полную свободу после гибели Российской империи, они известны как «красный террор», превзошедший по своим масштабам террор якобинский. Для них характерно то, что революционеры ведут борьбу с мрачными условиями жизни, «борьбу с грехом и мраком, — как заметил Т. Карлейль, — увы, пребывающими в них самих настолько же, насколько и в других; таково царство террора» (113, 481). Этот террор связан с аракчеевским пониманием социализма и пугачевским пониманием классовой борьбы, когда российские интеллигенты–марксисты исходили из примата «кулака», грубой физической силы и отбрасывали культуру.
В то же время были русские интеллигенты, которые стремились облагородить грубые нравы, имеющие многовековые традиции, особенно связанные с потреблением водки. Благодарности заслуживает князь Д. П.Голицын — Муравлин, внесший от имени 33 членов Государственного Совета поправку в закон, принятый этим законодательным органом. Согласно этой поправке, воспрещалась продажа спиртных напитков в буфетах государственных учреждений, общественных садов и гуляний, театров, концертов, катков, выставок. Известный журналист, отставной штабс–капитан М. Меньшиков, расстрелянный в 1918 году, писал: «Горжусь тем, что инициатива этого превосходного закона (ст. 231) принадлежит в лице князя Голицына — Муравлина русскому литератору, правда, давно уже посвятившему выдающийся талант своей борьбе с одичанием русского культурного общества» (166, 166–167).
Благородные деятели из правящего слоя и интеллигенции рассмотрели опасность в пучине пьяного зла, поняли угрозу, которая состояла в том, что очагами отечественной культуры вместо православных алтарей и феодальных тронов стали питейные заведения. Многое было сделано патриотической интеллигенцией для спасения национальной культуры, для облагораживания нравов, однако ход истории повернулся в другую сторону по милости радикальной интеллигенции с ее жестокими, азиатскими нравами.
Раздел 8. В мире лицедейства
Особый мир представляют собой различного рода зрелища, маскарадные гулянья, театральные представления, в которых показывается в сатирическом, ироническом, юмористическом виде жизнь и нравы эпохи. Этот мир лицедейства есть художественный микрокосмос, выражающий в типических формах нравы общества и служащий их исправлению, перенося реальные конфликты в идеальную сферу и очищая тем самым психику человека от накопившихся отрицательных эмоций. Русский историк и психолог Р. Виппер пишет: «Человек не может выносить непрерывно тягостного или стеснительного настроения. Есть какая–то спасительная сила внутри нас, которая открывает нам возможность перерыва, отвлечения. Тогда человек резко взрывается, точно оборачивается лицом к врагу, который сидит в его сердце и точит его жизнь. Самым лучшим выходом для этого взрыва бодрости оказывается насмешка, карикатура на то самое состояние, от которого он хочет избавиться. Чтобы сбросить с себя нравственный гнет, человек смеется над самим собой» (45, 14). В качестве примера он приводит обычай самопародирования в средневековой церкви, когда после богослужения в храме появлялись шуты и пародировали богослужение, причем в этом шутовстве принимали участие и сами служители культа.
Празднично–карнавальные формы мира лицедейства — игры скоморошьи, гуляния, маскарады, шутовские процессии, театрализованные действа выполняют целый ряд функций: общения, взаимодействия, регуляции поведения и нравов, психологической разрядки, удовлетворения эстетической, развлекательной и игровой потребности человека. Исследования показывают, что этот мир лицедейства является изнаночным, вывернутым, нереальным миром, где господствует смех, где реальные события приобретают форму сновидений (151, 17–21, 49, 115). Лицедей или шут как главная фигура в этом призрачном мире, не опасаясь социальных санкций, мог в пародийной форме высказать правду; не случайно существует мысль о том, что «король и шут необходимы для нормального функционирования общества».
В допетровской старомосковской жизни не было театра в том виде, каким его уже знала Западная Европа. Его предысторией было скоморошество — артисты–скоморохи ездили из города в город, из села в село и выступали на торгах, ярмарках или празднествах. Скоморохи были артистами–профессионалами — танцорами, акробатами, фокусниками, водили медведей и других дрессированных животных. Надо отметить, что церковные круги отрицательно относились ко всем развлечениям, видя в них «пакость», «бесовство», связанное с языческими религиозными воззрениями, отвлекающими людей от церкви. Под их влиянием Алексей Тишайший, у которого была «врожденная любовь к художеству», издал в 1648 году пресловутую грамоту, чуть не погубившую ростки русской театральной культуры. Хорошо, что у него были не только советники домостроевского типа, но и прогрессивно мыслящие люди того времени — окольничий Ф. Ртищев, образованный дипломат А. Ордин — Нащокин, любимец царя А. Матвеев.
Выше уже отмечалось, что западное влияние постепенно усиливалось во время царствования Алексея Михайловича, размывая основы старомосковских нравов. В XVII столетии мода на карликов и шутов охватила все европейские дворцы, в том числе и двор царя, состоящий из огромного числа шутов, негров и карликов (328, 38). Отечественный исследователь И. Забелин в работе «Как жили в старину русские цари–государи» пишет: «Во дворце была особая Потешная Палата, в которой разного рода потешники забавляли царское семейство песнями, музыкою, пляскою, танцованием по канату и другими «действами». В числе этих потешников были: веселые (скоморохи), гусельники, скрыпотчики, домрачеи, органисты, цымбальники и проч. Во дворце жили также дураки–шуты, а у царицы — дурки–шутихи, карлы и карлицы. Они пели песни, кувыркались и предавались разного рода веселостям, которые служили немалым потешени–ем государеву семейству. По словам иностранцев, это была самая любимая забава царя Федора Ивановича» (91, 12). Таковой она была и во времена Алексея Тишайшего, который к тому же увлекался и спектаклями на библейские и светские темы; именно при нем были поставлены первые спектакли на сцене первого русского театра.
В упоминавшейся уже выше «комедийной хоромине» в спектаклях звучат мотивы доброго вождя и правителя как защитника угнетенных, интерес к земным радостям и земной любви, критика консервативного семейно–бытового уклада, присутствуют развлекательные элементы. Более того, уже на сцене идут такие «игривые» вещи как комедия о боге вина и веселья Бахусе и балет об Орфее, взятом богами на небо за свой прекрасный голос».
Органической частью любой постановки являются не только изгонявшиеся ранее музыка, танец и пение, но и разухабистые шутовские репризы и вставки различных «дураков». Вроде пленного солдата Сусакима из «Юдифи», приговоренного к казни и тем не менее произносящего «прощальны речи» в комическом духе. Он прощается со всем белым светом, с родственниками, прощается с девятью «художествами» — пьянством, блудом и т. д., с любимыми кушаньями, коими торгуют в корчмах. Казнь оказывается фиктивной: не мечом, а лисьим хвостом, шутя, бьют Сусакима по шее. Цель спектакля, несмотря на веселье, шутовство и клоунаду, состоит в показе победы над злыми кознями и нечестием, посрамление гордыни и торжество невинно угнетаемых (173, 26–27).
