Так он работал молча и рьяно час, и наконец стали показываться иконы – иные расколотые пополам, иные с попорченной, порванною паволокою и сбитым левкасом. Грек, вновь подошедший к нему, начал завороженно принимать от Станьки иконы одну за другой. Глубже, глубже… «Лишь бы не ухнуло еще раз!» – молился Станька. Наконец показалось «то». Образ был цел. Станята сел на камни и впервые отер грязное потное лицо порванным рукавом рубахи.
– Беру его у тебя! – сказал Станька сурово греку. Тот, не в силах еще обмыслить все зараз – и смерть жены, и гибель дома, – тупо покивал головой. Станька скинул с плеч свиту, завернул ею образ, обвязал поясом и взвалил себе на спину. «Теперь пусть хошь и трясет, не отдам!» – мысленно пообещал он. Грек кинулся было следом, расставя руки, но Станька свирепо глянул на него, рыкнув, аки медведь:
– Женку, детей тебе выволочил! Иконы, гляди, отрыл! Да и… заплачу! Вот, держи… сколь тута есть…
Грек, приняв серебро, остоялся, растерянно глядя вслед рысью убегающему русичу, так и не понимая еще, помогли ему или ограбили?
Турки появились нежданно-негаданно, и разом, еще ничего не поняв, жители побежали вон из города. Ревели ослы, плакали дети и кричали женщины. Греческие воины отступали, не принимая боя.
Трое русичей, брошенных на произвол судьбы (ихний иерей-хозяин так и пропал невестимо), не ведали, что им вершить. Сообразили, впрочем, припрятать серебро – и вовремя. Во двор верхами въехали двое турок, потом еще пятеро. Некоторые соскочили с коней и, словно не замечая русичей, принялись ворошить развалины, выискивая добро. Один на заднем дворе присел у пифоса и, воровато озрясь по сторонам, черпнул пригоршнею вина и выпил, потом обтер усы и, оглянувшись, не узрел ли кто из братьев мусульман, лихо вскочил в седло. Русичей грубо ощупали, с отца Василия содрали дорогой цареградский зипун, у Станяты турок отобрал шапку. На иконы никто из воинов не обратил и внимания. Думалось – пронесло. Но тут черный усатый турок вдруг развернул аркан и, накинув на плечи дьякона, поволок Ноздрю за собой. Станята ринул следом. Увернувшись от плети и второго аркана, он бежал по улице, крича то по-гречески, то по-татарски:
– Поп! Пресвитер! Мулла! Нельзя! Суфий! Нельзя трогать!
Но турок, словно не понимая, рысил вперед, волоча за собою дьякона, которому приходилось, дабы не упасть, бежать за конем вприпрыжку.
Так, догоняя дьякона, Станята вылетел вслед за турками на площадь и чуть не врезался в высокого всадника в простых холщовых шароварах и рубахе, но в красных сапогах и на дорогом коне, с богато отделанною сбруей, который ехал во главе кучки окольчуженных воинов, вольно опустив поводья и поглядывая по сторонам орлиным взором повелителя. В ухе всадника сверкала украшенная бирюзою серьга. На лихо заломленной шапке перо было укреплено золотою пряжкой с крупным алмазом.
«А, будь что будет!» – подумал Станята и, как в воду кидаясь, уцепился за стремя всадника:
– Князь! Великий хан! – закричал он. – Окажи милость! Русичи мы! Гости! Вели свободить дьякона нашего! – Он тут же повторил все по-татарски.
Сулейман (это был он) удивленно поднял бровь. Обернувшись к своим, спросил:
– Что говорит этот грек?
– Не грек я, русич, русич, Руссия! Москов! Золотая Орда! Хана Джанибека подданный!
Сулейман плохо понимал по-гречески, но когда ему перевели, всмотрелся в Станяту пристальнее, по рубахе и портам признал, что перед ним не грек, а услышав имя хана Джанибека, подумал, прищурился и кивнул головой, примолвив кратко:
– Освободить!
Тотчас освобожденного от веревки растерзанного Ноздрю поставили рядом со Станятой.
– Кто ваш господин? – спросил Сулейман.
– Наш господин великий князь московский, а сам он подданный царя Золотой Орды хана Джанибека! – ответил за обоих Станята.
– И что вас занесло сюда? – насмешливо вопросил Сулейман.
– Иконы купляем, книги церковные! – вновь ответил Станята. – В нашу землю везем!
– И много у вас серебра? – усмехаясь, продолжил Сулейман.
– А почитай все и растратили! – возразил Станята. – Накупили икон, а ныне и домой ехать не на чем!
– Домой, это в Константинополь? – уточнил Сулейман.
– Ага! – Станята неотрывно глядел в голубые беспощадные глаза Урханова сына, чуя нутром, что эдак-то лучше. – Набольший наш, митрополит русский, тамо сейчас, ставиться приехал!
Сулейман раздул ноздри.
– А ежели я прикажу обыскать вас обоих и обнаружу золото? Греки так изолгались, что их приходится нынче поджаривать на огне, чтобы из них закапало наконец золото!
Воины дружно расхохотались шутке своего повелителя, и Станяте стало муторно, а у дьякона так и вовсе повело в глазах.
– Твои воины уже обыскали нас! – ответил Станята.
Сулейман расхохотался, довольный.
– А ты молодец, – примолвил он, – не трусишь! – И, согнав улыбку с лица, выговорил важно: – Передайте вашему большому попу, пусть он скажет самому Кантакузину, что десять тысяч иперперов за Чимпе мне теперь мало! Я хочу получить в придачу всю Фракию! Видел ты это, русич?! – продолжал он с сумасшедшим блеском в глазах. – Стены города пали, греки бегут, а мы наступаем! Ваши боги мертвы! Велик Аллах!
Воины дружно подхватили мусульманский клич. Сулейман натянул повод, отстранился, подумал и примолвил, взмахнувши рукой:
– Дайте этим русичам осла, пусть увозят свои иконы, и мой фирман, чтобы их не раздели дорогою!
Ослов, потерявших хозяев, растерянно бродивших по захваченному городу, было много. Им тут же подвели одного из них.
Получив грамоту, весь переполненный радостью (пока писец, не слезая с седла, готовил фирман, он все показывал турку на пальцах: трое, мол, нас, трое!), Станята, ухватив осла за повод и дьякона под руку, повлек обоих к разрушенному дому, где отец Василий терпеливо и безнадежно сожидал или возвращения спутников, или какого иного последнего конца.
С фирманом за пазухою стало можно жить. Разделив натрое остатнее серебро и завернув в онучи, они начали собирать уцелевшие иконы, укутывая их в любое попадавшее под руку тряпье, и увязывать вервием. Икон и книг набралось неожиданно много, и осел едва не зашатался под тяжкою ношей.
– Не сдюжит! Повозку нать каку-нито! – произнес, опомнившись, дьякон.
С повозкою (нашлась одна с отвалившимся колесом) провозились до вечера. Руки, однако, были привешены как надо что у Станяты, что у Ноздри, и к вечеру возрожденная повозка уже стояла, доверху нагруженная и готовая к походу. Только тут все трое почуяли, что надо немедленно поесть, и принялись рыскать по клетям. Нашли сыр, сухари, овощи, прихватили корчагу вина.
Раз пять к ним во двор заезжали турки, смотрели фирман и, пожимая плечами, поворачивали и пускали вскачь. Читать из них, по-видимому, никто не умел, но печать Сулеймана действовала безотказно.
…Только к исходу ночи путники, сбившие в кровь ноги, серые от устали и дорожной пыли, догнали отступающее греческое войско.
В ночи раздавались стоны и плач, скрипели на разные голоса повозки, беженцы шли и ехали, в панике оставляя свои хижины. Гнали скот. Надрывно блеяли козы. Греческие воины молча шли за потоком беженцев, прикрывая уходящих с тыла и с боков.
В канавах по сторонам дороги валялось брошенное добро, ржали обезножевшие брошенные лошади, копошились выбившиеся из сил, отчаявшиеся поселяне. Отдельные фигуры брели, покачиваясь на неверных ногах, назад, к оставленным очагам, к врагам – или же к новым господам? Все равно!
Пока добирались до Константинополя, насмотрелись всего. Проходили нищие деревни разоренных налогами и войной париков; слышали проклятья и ругань вослед отступающим войскам; видели целые побоища, когда греки у греков выдирали из рук добро и скотину, и не понять было по озлобленным, искаженным лицам, кто тут похититель, а кто законный владелец.
В лохмотьях, почти босые, черные от усталости и голода, входили они в Константинополь вместе с толпою беженцев, ведя под руки, со сторон, полумертвого отца Василия, но сохранив и даже приумножив дорогою иконы и книги.
Алексий тихо ахнул, увидя свое посольство в таком состоянии, и повелел всех немедленно накормить и вымыть. Отец Василий уже и идти не мог, его внесли в монастырь на носилках, а Станята с Ноздрей тотчас из-за стола устремились в греческую баню, где уже и повалились без сил на горячие камни, под которыми, обогревая их, проходил по глиняным трубам огонь. И только одного не хватало им теперь: ржаного квасу и русского березового веника!
К вечеру Станька, умытый, переодетый и гордый собою, сбивчиво и горячо повествовал Алексию о своих подвигах. Были достаны и расставлены вдоль стен привезенные святыни. Алексий глядел, то собирая брови хмурью, то улыбаясь, оценивал, а Станята называл стоимость, немного, совсем немного и привирая. Указывая на несколько, добытых дорогою, присовокупил:
