Новые отношения могли быстрее развиваться и действительно развивались в неантичных укладах, оплодотворенных воздействием античных методов хозяйства, античной государственности и культуры в самом широком смысле слова. Там, где эти уклады преобладали территориально или по своему воздействию на разные сферы отношений, упадка не было или он был гораздо менее заметен. Но их дальнейший прогресс и окончательная победа тормозились еще той ролью, которую продолжали играть античные города, и возникшим на их основе, пытавшимся их оживить государственным аппаратом. Принимавшая самые различные формы, сложная вследствие переплетения многих, часто противоречивых тенденций и сил, борьба между обреченным, ставшим препятствием на пути к прогрессу античным укладом и феодализировавшимися неантичными укладами составляла основу кризиса ранней империи и во многом определяла его перипетии. Решающее влияние она оказала и на судьбу античной культуры.
Внешние проявления кризиса — длительная, стоившая много сил и окончившаяся в общем не в пользу римлян война с германскими племенами квадов и маркоманов, голод, эпидемии, восстание претендовавшего на престол полководца Авидия Кассия — начались в правление Марка Аврелия, т. е. как раз тогда, когда осуществилась мечта тех, кто создавал образ «идеального государя», — увидеть на троне философа. Однако, когда эта последняя утопия античного мира реализовалась, она оказалась столь же обманчивой, как и остальные. Дальше идти в рамках данного строя было некуда.
Марк Аврелий был крупным философом-стоиком, но на его произведении «К самому себе»[97]уже лежит печать упадка и вырождения стоицизма. Это учение, несмотря на содержавшиеся в нем противоречия, могло быть жизненным, пока империя, земное отображение гармоничного и прекрасного космоса, представлялась процветающим и достаточно совершенным целым, чтобы долг служить ему казался в какой-то мере оправданной целью. С наступлением кризиса цель эта стала иллюзорной, и те элементы пессимизма, которые были заметны уже у Сенеки и Эпиктета, начали преобладать у Марка Аврелия. Как и они, он исходил из общности всего существующего, проникнутого одной материей, душой, разумом, единым логосом, ставшим множественностью в различных существующих предметах. Он подчеркивает благодетельность и разумность законов природы, добровольно следовать которым обязывает нас добродетель и живущий в нас разум — наш гений. Все, что происходит, происходит ко благу целого в результате сцепления причин, образующего необходимость. Нарушить хоть малую часть целого — значит оторваться от него, и человек, оторвавшийся от природы, ставший ей чуждым, вообще не человек, как и отделенный от живого организма член уже не живой. Поэтому неразумно и порочно роптать на что-либо, совершающееся в силу общей необходимости, пытаться противопоставить себя целому. Не все ли равно, бессмертна душа или она как тело после смерти растворится в элементах, из которых состоит? Главное, что бессмертен мир, внешне вечно изменяющийся — то гибнущий, то вновь возрождающийся, — но в основе своей сохраняющий свою сущность. Тот, кто познал законы природы, знает, что она представляет собой нечто общее со всем, но каждый имеет в ней свою часть. Поэтому человек должен поступать так, как подсказывает ему его ум, его гений, и не тревожиться, глядя на других, которые поступают иначе. Для него достаточно исполнять свой долг, не желать невозможного, не быть ни рабом, ни тираном.
Вместе с тем идея необходимости и внутренней неизменности мира при видимой его изменчивости — жизнеутверждающая, оправдывающая мир и служение ему — переходит у Марка Аврелия в тягостное сознание тщетности всего, в том числе и какой бы то ни было деятельности. Учение о безразличности того, что люди считают благом или злом, сменяется тезисом о том, что все существует лишь во мнении. Зло уничтожится с уничтожением: мнения, т. е. с признанием нереальности мира. Тело, говорит Марк Аврелий, — это вечно меняющийся поток, душа — дым и мечта, жизнь — война и остановка в пути, слава, будь то слава Цезаря или Сократа, преходяща, да и какое дело им до нее после смерти? Что же может нас вести? Только философия, т. е. сохранение гения внутри нас от всякого бесчестия, победа над болью и удовольствием, способность не нуждаться ни в ком, не бояться смерти, ибо она естественна. Утверждая общность и родство всех людей как обоснование долга приносить им пользу, он вместе с тем постоянно говорит, что людей исправить нельзя, нельзя надеяться настолько изменить их души и умы, чтобы они не были рабами и негодяями, так как такими они были во все предыдущие века. Да и вообще улучшить что-либо в мире, двигающемся по неизменным и необходимым законам природы, невозможно, все идет по кругу, бесконечно повторяясь. Всегда возникали и гибли государства, и умирали и хорошие, и плохие. И сама земля, не говоря уже об отдельных ее частях, которая со временем сгорит в мировом пожаре, — лишь ничтожная песчинка. Так что же, спрашивает Марк Аврелий, во всей этой сумятице достойно уважения и заботы? И отвечает — ничего. Есть только одна достойная задача: без гнева провести нашу жизнь среди людей, творящих несправедливости, лжецов, столь отвратительных, что их с трудом можно выносить. Оторванность, отчужденность человека, его бессилие перед необходимостью, по существу непознаваемой — основное в философии Марка Аврелия. Даже мудрый, добродетельный человек, наделенный, с точки зрения римлян, почти божеской властью, оказывался беспомощным и дезориентированным. Часть немыслима без целого, но это целое, неподвижное, неизменное, не нуждается в том, чтобы ему служили, так как такое служение не имеет ни цели, ни смысла ни для целого, ни для индивида.
Хотя сам Марк Аврелий всю жизнь провел в активной деятельности, диктуемой его положением, занимался делами империи и был на всех тогдашних военных фронтах, его интерпретация стоицизма никакой ориентации для жизни и деятельности дать не могла. И, конечно, не случайно, что в дальнейшем уже сколько-нибудь крупных произведений, написанных стоиками, не появлялось.
Вообще обстановка для философии, особенно для философии, искавшей рационального обоснования мировой гармонии и апеллировавшей к разуму, как к высшему началу в природе и человеке, складывалась неблагоприятная. В связи с общим ухудшением положения Римской империи и крайним обострением всех социальных противоречий чрезвычайно усилился идеологический нажим сверху. Недоверие стали вызывать не только инакомыслящие, но и вообще мыслящие. Репрессии теперь касались не только сенатских кругов, как в I в., а распространялись на все слои общества. Императоры, правившие после Марка Аврелия, в отличии от Антонинов были по большей части люди мало образованные, не склонные поощрять различные интеллектуальные и творческие искания, требовали безоговорочного признания божественности своей власти. Их покровительством чем далее, тем более стали пользоваться восточные культы солнечных богов, утверждавшие взгляд на монарха, как на сына и наместника на земле солнца, верховного или даже единственного владыки космоса. Император Аврелиан (правивший во второй половине III в.) пытался даже сделать культ бога Солнца главным официальным культом империи, связав его с собственными притязаниями на титул «бога и господина». Культ этот не привился и после свержения Аврелиана заглох, но Диоклетиан (конец III — начало IV в.), окончательно утвердивший теократическое оформление императорской власти, официально именовал себя «Иовием», т. е. происходящим от Юпитера, а его соправитель Максимиан — «Геркулием», связывая себя с Гераклом.
Вместе с тем императоры требовали непрестанного восхваления того счастья, которое они принесли подданным. В руководстве по составлению речей, написанном одним ритором III в., говорилось, что всякую обращенную к императору речь следует начинать с утверждения того, что в его правление установился «золотой век». Крестьяне и колоны императорских и частных сальтусов, обращаясь к императорам с жалобами на различные притеснения и просьбами о помощи, во вступлениях к своим петициям неизменно писали, что под мудрым и справедливым управлением этого императора все живут в счастье и изобилии и только они, по какой-то странной случайности, все еще несчастны. «Мы видим золотой век», «счастливый, блаженный век», — такие и им подобные надписи-лозунги чеканились на монетах и раздававшихся солдатам медальонах. Самое понятие «век» приобрело в этом контексте особое религиозно-политическое значение, связанное как с «золотым веком», так и с вечностью Рима и императора. И хотя императоры III в. в среднем правили не больше 3–5 лет, а некоторым удавалось продержаться всего несколько месяцев, и хотя они терпели жестокие поражения во внешних и внутренних войнах, подданные обязаны были именовать их «непобедимыми», «вечными», славить их мудрость, предусмотрительность, справедливость и прочие добродетели. Священным стало считаться все, что имело какое-то отношение к главе государства: его семья и приближенные, его законы и рескрипты. Свою долю в этом культе власти имели и назначаемые правительством чиновники и военачальники. На поставленных в их честь памятниках жители городов и сел, захлебываясь от льстивого угодничества и верноподданнических чувств, высекали надписи, превозносившие их до небес.
