Привет Н.П.
Женушка.
Ставка.
Новый императорский поезд. 2 марта 1915 г.
Нежно любимая,
Горячо благодарю тебя за два твоих милых письма. Каждый раз, как я вижу конверт с твоим твердым почерком, мое сердце подпрыгивает несколько раз, и я скорей запираюсь и прочитываю или, вернее, проглатываю письмо.
Разумеется, девочки могут купаться в моем бассейне для плавания, я рад, что Крошка так позабавился; я просил плутишку написать мне обо всем этом!
Здесь я уже в седьмой раз — подумать только! На фронте все довольно хорошо. Н. в хорошем настроении и по обыкновению требует винтовок и снарядов. Вопрос о снабжении углем наших железных дорог и фабрик носит тревожный характер, и я просил Рухлова взять все это в свои руки. Подумать только, что у нас приостановилась бы выделка военных припасов! И притом из-за недостатка угля или, вернее, от того, что его недостаточно добывают в наших угольных копях на юге! Я убежден, что энергичные меры выведут нас из этих затруднений.
У Георгия вид оказался вполне здоровый, и он очень загорел; он рассказал мне пропасть интересных вещей, которые он потом передаст тебе. Петюша здесь и уже выздоровел. Я узнал от него, что у Романа[168] был тиф, но ему уже лучше. Сегодня из Галиции прибыл славный старик По — французский генерал, — он в восторге от своей поездки и от того, что был под австрийским огнем. Сегодня утром прибыл и Сазонов[169], так что все они завтракали со мною. Завтра приезжает Палеолог[170], который должен привезти официальный ответ Франции насчет Константинополя, а также ее пожелания в отношении турецкой добычи[171].
3-го марта. В течение дня у нас была продолжительная беседа — П., Сазонов, Янушкевич и я, — закончившаяся к нашему взаимному удовольствию. Накопилось так много вопросов, что их невозможно разрешить в один день. Мои планы еще не выяснились. Н. и слышать не хотел о том, чтобы я съездил в Ломжу в первый же день. Он говорит, что там над нашими войсками летают германские аэропланы, выслеживая наши резервы, что все дороги забиты транспортами и вагонами и что по этим причинам он советует генералу По не ездить в этом направлении. Я посмотрю, как поступить. Я отправил Джунковского[172] посмотреть, что там делается. И так как он человек практичный, то сможет судить, возможна ли эта поездка.
Нынче отовсюду приходят вполне хорошие вести. Маленький Осовец успешно выдерживает бомбардировку, все поврежденное днем — исправляется ночью, дух гарнизона великолепен, и он довольно силен; я послал им свое спасибо. На этот раз германцы находятся дальше, чем в первый раз, в сентябре.
Вчера Н. принес мне донесение Иванова от Брусилова и Хана-Нахичеванского о превосходном поведении Мишиной дивизии в февральских боях, когда их атаковали в Карпатах две австрийских дивизии. Кавказцы не только отразили неприятеля, но и атаковали его и первыми вошли в Станиславов, причем сам Миша все время находился в линии огня. Все они просят меня дать ему георгиевский крест, что я и сделаю. Н. отправляет нынче вечером одного из своих адъютантов с моим письмом и приказом Мише, и я рад за него, ибо думаю, что эта военная награда действительно заслужена им на этот раз, и это покажет ему, что в конце концов к нему относятся совершенно так же, как и к другим, и что он, хорошо исполняя свой долг, так же получает награду.
Маленький адмирал ведет себя очень хорошо и часто, во время наших вечерних партий в домино, заставляет нас хохотать своими остроумными замечаниями на счет Татищева[173] и Свечина[174], которые докучают ему своими бесконечными разговорами. Это правда, что последний любит рассказывать скучные анекдоты с французскими фразами, когда мы завтракаем или пьем чай, и он начинает изводить нас всех. Адмирал стал большим приятелем с Фед.[175], и они говорят только о стратегических вопросах.
Ну, я наговорил довольно вздору, и ты прости меня, моя душка-женушка. Благослови Бог тебя и дорогих детей. Горячо целую вас всех.
Всегда твой старый, преданный муженек
Ники.
Царское Село. 4 марта 1915 г.
Мой ненаглядный,
С какой радостью я получила твое дорогое письмо, бесконечно благодарю тебя за него! Я его уже два раза прочла и много раз поцеловала. Как тебя должны утомлять все эти сложные разговоры! Дай Бог, чтобы удалось поскорее разрешить вопрос об угле и ружьях. Но ведь и у них, вероятно, ощущается недостаток во всем. — Насчет Миши я так счастлива, — непременно напиши об этом матушке, ей будет очень приятно это узнать. Я уверена, что эта война сделает его более мужественным. — Если бы только можно было устранить от него ее[176]! Ее деспотическое влияние так вредно для него! — Я скажу детям, чтоб они достали твою бумагу и отправили ее с этим письмом. — Бэби написал, по моему совету, по-французски, он так пишет более естественно, чем с Петр. Вас.[177]. Нога его почти совсем поправилась. Он больше не прихрамывает, — правая рука забинтована, так как припухла, так что он, вероятно, несколько дней не будет в состоянии писать. Но все же он выходит два раза в день. — Все четыре девочки отправляются в город: у Татьяны ее комитет, М. и А. будут смотреть, как Ольга принимает деньги, затем они все поедут к Мари[178] — маленькие никогда не видали ее комнат.
Боткин уложил меня в постель, сердце сильно расширено, к тому же сильный кашель. Эти дни чувствовала себя скверно во всех отношениях, а теперь явилась m-me Беккер и не дает мне принимать моих капель. — Хорошо, что мне вчера удалось побывать в городском госпитале. Мы это проделали быстро, в 1 1/4 часа, меня внесли по лестнице на руках. — Наши 4 дочки помогали мне в раздаче образков, в разговорах, а Ресин велел, чтобы более здоровые стали в полукруг в коридоре, скажи это Н.П., так как он опасался, чтобы я не переутомилась в городе. – Это сказывается напряжение последних недель — мне приходилось два раза в день навещать Аню, которой все кажется, что этого мало. Сейчас она пишет, что ей хотелось бы почаще меня видеть, чтобы беседовать со мной (мне нечего ей сказать, только выслушиваю неприятные вещи, Нини гораздо лучше ее развлекает своей болтовней и сплетнями). Она просит, чтоб я ей почитала, — кашляю все эти дни, а потому совсем не могу читать. Она не может понять, почему эта смерть меня так взбудоражила. Зизи — та меня поняла, прислала такое милое письмо. Я ничего не могу делать наполовину, а я видела, как он радовался, когда я ежедневно приходила два раза — он лежал совсем один, — к нему никого не пускали, — у него не было здесь родных. — Она меня ревнует к другим, я это чувствую, а они так трогательно всегда просят меня не переутомляться — вы одна у нас — а нас много.
Он даже в последний день мне шепнул, что я переутомляюсь и т.п. — страшно мило, — как же мне не стараться дать им тепло и любовь — они так страдают и такие неиспорченные! А у нее есть все, хотя, конечно, ее нога — большая мука для нее, — к тому же она совершенно не срастается. — Кн. вчера осматривала ее. Но А. удовлетворить совершенно невозможно, и это страшно утомительно. Она не обращает внимания на предостережения Боткина относительно меня. — Солнце светит, и идет небольшой снег. Я пригласила к себе сестру Любушкину (это старшая сестра Большого Дворца) посидеть со мной полчасика; она уютная, рассказывала мне о раненых, а также некоторые подробности о нем. Завтра его хоронят. Наш Друг написал мне трогательное письмецо по поводу его смерти. — Воображаю, до какого дикого состояния доводит тебя Свечин — меня он однажды много лет тому назад в Крыму довел почти до потери сознания своими полу-французскими анекдотами. Говорят, что он сын старого Галкина-Врасского.— Пошли его осматривать автомобили или ближние госпитали.
Интересно, что ты сейчас думаешь предпринять. Не говори Н.. куда ты намереваешься ехать, тогда ты можешь проехать неожиданно — я уверена, что он гораздо меньше знает, куда можно проехать, чем ты сам. Завтра день смерти дяди Вилли[179] — уж 2 года минуло с тех пор!
Мой драгоценный, горячо желанный мой, сейчас должна кончать. Бог да благословит и защитит тебя, и охранит от всякого зла! Целую тебя еще и еще с глубочайшей нежностью.
Навеки преданная тебе женушка
Солнышко.
Поклон твоим.
Царское Село. 5 марта 1915 г.
