Русофобия фонтанировали из «марксидов» еще смелее, чем из российских «революционных демократов». Вот слова Энгельса в полемике с Бакуниным: «На сентиментальные фразы о братстве, обращаемые к нам от имени самых контрреволюционных наций Европы, мы отвечаем: ненависть к русским была и продолжает еще быть у немцев их первой революционной страстью, со времени революции к этому прибавилась ненависть к чехам и хорватам, и только при помощи самого решительного терроризма против этих славянских народов можем мы совместно с поляками и мадьярами оградить революцию от опасности. Мы знаем теперь, где сконцентрированы враги революции: в России и в славянских областях Австрии; и никакие фразы и указания на неопределенное демократическое будущее этих стран не помешают нам относиться к нашим врагам, как к врагам» (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 6, с. 305–306).
В работе Энгельса «О германцах и славянах», написанной по наущению Маркса, сохранилась лживая характеристика Герцена как панслависта (то есть, в современной терминологии – русского империалиста), а также личный выпад: «явное невежество, ошибки, беззастенчивая чванливость и плагиаты из Гакстгаузена». Позднее Маркс оценит Герцена столь же грубо: «социал-дилетант». Вся эта ругань так и не привела к открытой полемике.
За нещепетильностью взаимных оценок и надменностью позиции, не вдававшейся в суть претензий оппонентов, скрывалось главное: общая неправота конкурирующих группировок, мыслящих только ненавистью к всей истории человечества, которую они хотели сломать. И только большевики, устроив всероссийский погром, придумали что-то общее между всеми этими людьми, которые грызлись между собой, подличали и злобно мечтали о том радостном моменте, когда могучие государства начнут рассыпаться в прах.
Главным достижением народовольцев стало убийство Государя Александра II, за которым последовал скорый судебный процесс и казнь основных организаторов этого злодеяния. В короткий промежуток времени русская общественность в своих суждениях и эмоциях отразила процесс страшного вызревания целого отряда нигилистов, дошедших до крайней фазы амбициозности. Интеллектуально эти люди были связываются с Герценым, Бакуниным, Лавровым и другими безвестными «теоретиками» народовольческой смуты. В действительности взгляды этого слоя были крайне смутными, а теоретические разработки «крестьянского социализма» никогда не были всерьез востребованы или даже мало-мальски интересны народовольцам.
Народовольцы говорили, что переворот нужен ради снятия гнета государства и свободного развития народа – сообразно его воле и наклонностям, а наклонности эти, как ожидалось, имеют в основе социалистические принципы. Разумеется, никаких таких принципов в народе не существовало, и не хотел народ жить неприкаянным, прокладывая себе путь к благополучию в бурях политических страстей. Тем самым народ и не угодил народникам. Чтобы понудить народ к свободному выбору своего пути, народовольцы в конце концов дошли до идеи цареубийства – обезглавить государство, полагали они, стоит именно для того, чтобы народ снова отказался от тех табу, которые делали Империю несокрушимой. Устоявшееся престолонаследие превращало самодержцев в бесспорных правителей, а потому в народном взгляде – в бесспорных же Помазанников Божиих. Убийство царя означало, что «все позволено», что «Бога нет». И тогда вместо Воли Божией, вместо богоданной власти народ должен был начать управляться сам собой – посредством интеллигенции.
Установки народовольцев позднее были подхвачены большевиками: земля – народу (крестьянам), фабрики – рабочим. Интеллигенции доставались все преимущества водителей общества, использующих политические свободы и всеобщее и равное избирательное право и народное представительство. Ничего народного в народовольцах не было.
Проблема Империи состояла в нелояльности того общества, которое вырастало из традиционного строя жизни, постепенно разрушая его. Привычка к лояльности могла быть заменена только свободным патриотическим чувством, подкрепленным рациональным самоопределением – национальным единством. Но пока общество пополнялось «дряннейшими людишками» – они захватывали внимание публики и претендовали на определение всей общественной дискуссии. Наглость этого порожденного разбойничьими ухватками вчерашних сельских бузотеров создавала им ореол мучеников.
Бакунин писал, выступая в защиту душегубства: «Разбой – одна из почетнейших форм русской народной жизни. Он был со времени основания московского государства отчаянным протестом народа против гнусного общественного порядка… Разбойник – это герой, защитник, мститель народный, непримиримый враг государства и всего общественного и гражданского строя, установленного государством…».
Если мода на «страдание от начальства» в лице гоголевского Чичикова была очевидно карикатурной, то под конец XIX века подобные карикатурные персонажи уже воспринимались всерьез. Пострадавший «за правду», разжалованный, сосланный становились диковинными субъектами на уездных посиделках «лучших людей» (о чем так живо написал Достоевский в своих «Бесах»). Русская натура всегда склонна сочувствовать схваченным разбойникам. Их душегубство, будучи пресеченным, кажется русскому человеку уже неопасным. Остается только сожаление о горькой судьбе кандальника.
Другой элемент русской натуры – ощущение в разбойниках некоего «благородства», в чем было немало воспоминаний о разного рода самозванцах, а также о дворянских мятежах. Участие в политике поднимало статус разнородной публики, претендующей быть «солью соли земли» – новыми «сливками общества». И власть также считала схваченных народовольцев скорее военнопленными, чем уголовниками. Кроме того, у народовольцев возникала публичная трибуна в судебном разбирательстве, а власть не имела такой трибуны.
Как только сельский душегуб, подстерегавший барина на большой дороге с кистенем и за обиду подпаливавший его усадьбу, обратился в образованного (или недоообразованного) разночинца, его преступная натура мстила не столько непосредственному обидчику, а его начальству и в целом – общественному устройству, власти, государству. И уже одно это, что вся эта злоба как бы теряла признаки личной корысти и мести, превращало ее в модное общественное поветрие.
Либеральная интеллигенция не столько сочувствовала самим террористам, сколько радовалась любой неудаче Империи, которая казалась им тесной и душной в сравнении с Европой, где либералы бывали преимущественно на курортах. Обличение собственного Отечества становилось правилом даже у крупнейших литераторов. Лев Толстой, предавшись этой моде, вопрошал: «Как же после этого не быть 1-му марта?». В своих письмах он признавался в чувстве мучительного негодования во время «Процесса 20-ти». После освобождения Николая Морозова из тюрьмы, он был принят Львом Толстым и состоял с ним в уважительной переписке.
Из зарубежья русским либералам вторил Виктор Гюго, оправдывающий душегубов: «Цивилизация должна вмешаться! Сейчас перед нами безграничная тьма, среди этого мрака 10 человеческих существ; из них две женщины (две женщины!) обречены на смерть, а десять других должен поглотить русский склеп – Сибирь. Зачем? К чему эта виселица? К чему эта тюрьма?… Милосердия!… Пусть русское правительство поостережется… Ему ничего не угрожает со стороны какой-либо политической силы. Но оно должно опасаться первого встречного, каждого прохожего, любого голоса, требующего милосердия!»
Позднее Блок писал: «Как человек, я содрогнусь при известии об убийстве любого из вреднейших государственных животных, будь то Плеве, Трепов или Игнатьев. Но, однако <…>, так чудовищно неравенство положений, что я сейчас не осужу террора. Как я могу осудить террор, когда я ясно вижу: <…> 1. Революционеры <…> убивают как истинные герои <…> без малейшей корысти, малейшей надежды на спасение от пыток, каторги и казни, 2. Правительство, старчески позевывая, равнодушным манием жирных пальцев, чавкая азефовскими губами, посылает своих несчастных агентов, ни в чем не повинных и падающих в обморок офицериков <…>, бледнолицых солдат и геморроидальных “чинов гражданского ведомства” – посылает “расстрелять”, “повесить”, “присутствовать при исполнении смертного приговора”».
Между правительством и народовольцами велась самая настоящая война. Первоначально мягкие меры не могли не обостряться ввиду циничности преступлений. Участники народовольческой организации, страстно желавшие подвигов и быстрых видимых результатов, преисполнялись также жаждой мести.
В 1876 г. организация «Земля и воля» провела демонстрацию у Казанского собора в Петербурге, в которой приняли участие в основном студенты – первую в России. Под красным флагом здесь выступил Г. Плеханов: «Да здравствует социальная революция, да здравствует “Земля и воля”!» Около 30 демонстрантов было арестовано, 14 отправлено в ссылку, 4 – на каторгу.
