Психотерапия
Впрочем, вскоре выяснилось, насколько философия выше риторики. Вскоре после смерти маленького Децимана ушел из жизни четырехлетний Антонин — брат-близнец Коммода. Хотя в те времена и вообще до самых недавних времен подобные удары судьбы переносили лучше, нельзя преуменьшать скорбь отца, за несколько лет до того писавшего: «Когда мои малыши в добром здравии, мне кажется, что и я уже не болен, и что погода прекрасная». Впрочем, он уже готовился давать отпор излишней чувствительности, неуместной для главы Империи: ведь главным в его роли было не умение говорить красивые речи, а умение при любых обстоятельствах сохранять достоинство. Вот когда ему пригодились уроки Аполлония: «Всегда быть одинаковым — при острой боли или потеряв ребенка…» (I, 8). Что это — героизм? Нет — глубокое понимание природы вещей. Значит, фатализм? Пожалуй, если только взять этот термин во всем его метафизическом значении. С этих пор мы больше не можем видеть в Марке Аврелии вечного студента, каким он долго был, наивного молодожена, каким он мог быть, императорского подмастерья, скромного помощника. Хотя за все государство он отвечал только пять лет, опыт, приобретенный за четверть века на Палатине, не мог не привести его к ранней зрелости. Отныне его личность полностью сложилась. Конечно, у Марка Аврелия были и пределы нервной выносливости, и ограниченность понятий. Но даже при том, что он явно не обладал сверхуравновешенностью своих предшественников, однако восполнял этот недостаток проницательным умом, требовательной интеллектуальной прямотой и необычайной методичностью.
Таланты он не получил от природы. Ему их дали уроки наставников, собственная воля, а главное — он использовал их в контексте философской системы, на практике ставшей для него второй совестью. Чтобы понять глубоко оригинальный механизм деятельности этого ума, которым обычно только восхищаются, а не изучают, посмотрим на его поведение после смерти своего ребенка. Мы не знаем, чем мог ему помочь Аполлоний, чтобы перенести эту скорбь (возможно, только собственным примером), но знаем поучения Эпиктета, которые Марк Аврелий всегда держал под рукой рядом с лекарствами, изготовленными для него врачом Галеном. Эпиктет ведет свою психотерапию с поразительной диалектической ловкостью и, начиная с самых банальных основ, постепенно опрокидывает самые прочные утверждения. Кто не согласится с его первым, фундаментальным постулатом: «Одни вещи от нас зависят, другие не зависят»? Но смерть, продолжает философ, от нас не зависит, а наше представление о ней зависит. То, что смерть страшна сама по себе, не важно — с этим мы все равно ничего не поделаем. Зато нашему представлению мы хозяева. Так будем воздействовать на наши собственные фантазии, и все станет хорошо. Отсюда приходим к поразительному утверждению: «Не требуй, чтобы вещи случались по твоему желанию, но желай, чтобы они случались так, как случаются, и будешь счастлив».
Трудно поверить, что на таком примитивном рассуждении основана великая гуманистическая мораль. Мы просто не видим, как лукаво это упражнение, переходя от банальностей к понятным образам и от афоризмов к замаскированным парадоксам. Обезоруживает страх и мятежный дух. В самом деле — к чему все рыдания и проклятия Фронтона: ведь он мог успокоиться, следуя совету Эпиктета: «Никогда ни о чем не говори: „Я потерял“, говори: „Я отдал“. Умер ли твой ребенок — ты отдал его; жена ли умерла — и ее отдал». Кому отдал, он не говорит. Для общества, искавшего потусторонний мир, в котором соединятся все души, его речь слишком кратка. В то же время и в ту же сторону двигались христиане, но эти попутчики торопились сами и торопили других: они бежали на свое великое последнее свидание. Их представления становились все богаче, образы стоиков — все бледнее. Более того: многие из стоиков поворачивали назад, искали убежища в бесчувствии. Среди них был и Марк Аврелий. Не находя лекарства против чувствительности своих нервов, он попытался подорвать ее концептуальные корни. «Сотри представление. Не дергайся» (VII, 29; ср. также XII, 22). К какому результату ведут его поиски? Победа над собой или поражение. В этом весь парадокс радикального стоицизма. Поэтому не надо удивляться, читая в «Размышлениях»: «Этот молится:… как бы не потерять ребенка! Ты: как бы не бояться потерять!» (IX, 40). Это говорит не о черствости, а о попытке победить отчаяние.
От горя Фаустины, потерявшей четырехлетнего сына, не осталось следов — мы можем их разглядеть разве что в чрезвычайной заботе, которой она окружила оставшегося в живых Коммода. Она отправилась в Сирию к Луцилле, только что родившей девочку от Вера. Две императрицы встретились. Ни один злопыхатель даже не упоминает о ревности, которая могла бы их поссорить. Рассказывали, будто бы Фаустина была любовницей своего зятя, но приложила все усилия, чтобы дочь об этом не узнала. Больше похоже на то, что Луцилла была с матерью очень близка, и позже они объединились против отца. Капризная любимица, она затмевала сестер. Антиохия ликовала. Луция провозгласили Парфянским, потом Мидийским, хотя вторжение легионов в область персидских святынь было бесперспективно. На сей раз Марк Аврелий согласился и сам принять эти титулы, а также императорскую салютацию — высшую почесть, дававшуюся сенатом за особо выдающиеся победы. Эта победа была четвертой. Все они перечислялись в официальной титулатуре, которой подписывались все акты и послания. Весной 166 года заключается мир. Историки не знают его точных положений, но можно констатировать кое-какие его территориальные следствия. Армения и Осроэна вернулись под контроль римлян; стратегически важные Карры и Дура-Европос стали римскими форпостами; римские базы для обороны и наступления покрыли Армению, Кавказ, Каппадокию, Сирию, сдерживали Парфию, угрожали Месопотамии. Большего и желать нельзя.
Возврат к довоенной ситуации был для Вологеза поражением, но винить за это он мог только себя. Его утешала (но не избавляла от унижения) цена, которую заплатил противник ради того, чтобы даже не повторить завоевания Траяна и всего лишь обеспечить минимальную безопасность своих восточных провинций. А цена была огромная, что еще долго отражалось на Империи. Победоносные легионы вернулись, потерпев большие потери в боях — и лишились они лучших своих подразделений. Но прежде всего они занесли споры гибели для себя и для миллионов жителей Европы: чуму. Мор уже несколько месяцев косил их ряды. Кажется, взрыв эпидемии случился в Селевкии. Родилась даже легенда, что ее вызвал гнев богов за разграбление храма Аполлона. Некий легионер будто бы украл ларец со спорами того, что в истории получило имя «Антониновой чумы».
Этот мор, природа и последствия которого в точности неизвестны, до такой степени поразил воображение поздней Античности, что преуменьшать его масштабы никак нельзя. Но стоит ли именно чуме вменять нарушение хода истории, ускорившее конец ранней Империи? Чтобы ответить с уверенностью, надо было бы обратиться к другим, более изученным великим пандемиям. Об этой же известно, что она началась в 165 году на Тигре и вместе с легионами прошла по всей Европе. Год спустя достигла Италии, потом была отмечена в Галлии и, наконец, на самом Рейне. Нет сомнений, что в воинских лагерях и в Риме число жертв было огромно. Императорам пришлось запретить хоронить покойников в Городе и в частных владениях. Они решили отнести расходы на похороны на казенный счет и отмечали память особо выдающихся личностей, сраженных бедой, которая не обошла ни одно семейство. Безусловно, это можно назвать социальным катаклизмом. Он длился несколько лет, распространяясь вдоль больших дорог. Но невозможно оценить его влияние ни на экономику, ни на демографию, поскольку чума совпала с другими явлениями, в те же самые годы сотрясавшими ойкумену. Во всяком случае, можно предположить, что между разными факторами дестабилизации просматривалась связь.
Есть вероятность, что, например, эпидемия, начавшаяся в Вавилонии, принудила римлян изменить планы и свернуть восточную кампанию. Если так, то можно предположить далее, что стратегические цели войны были более внушительными (вплоть до оккупации Месопотамии, которую осуществил сорок лет спустя Септимий Север), и отказ от них вызвал недовольство в окружении Авидия Кассия. Кроме того, возможно, что потери от чумы в причерноморских легионах ослабили оборону дунайской границы и соблазнили германцев не мешкая войти в пределы Империи. Но рассказы древних историков, будто целые области превратились в пустыню, позволившие новым историкам предположить, что варвары устремились в эти пустоты, можно поставить под сомнение. Убыль сельского населения имела, конечно, другие причины. А вот смута от сбоев в работе администрации, особенно средств сообщения, возврат забытого чувства постоянной опасности, глубокая психологическая травма от смерти, скачущей по Империи, действительно ускорили исподволь нараставший кризис, и следы этого сохранились в коллективной памяти.
