Но, как мы видим из приведенных выше цитат, царь не угомонился. По подсчетам историка князя П. В. Долгорукова, в июле — августе 1729 года он был на охоте непрерывно 55 дней. Это своеобразный рекорд — обычно царь охотился по 10, 12, 24, 26 дней кряду. Долгоруков подсчитал также, что за двадцать месяцев 1728–1729 годов Петр провел на охоте восемь месяцев14.
Не без отчаяния де Лириа взывал к Мадриду: «Кажется, что я не только здесь бесполезен, но даже противно чести нашего короля оставлять меня здесь. Монарха мы не видим никогда, разве только в торжественные дни, во дворце не бываем никогда… Повторяю вам, что уже говорил несколько раз, — достаточно и даже больше чем достаточно иметь здесь секретаря или, по крайней мере, резидента»15. О том же писал в Вену и граф Вратислав.
Остерман и австрийцы пытались даже, используя охотничью страсть царя, хоть чему-нибудь его научить. Предполагалось выписать из Вены опытного егеря-профессионала, с тем чтобы он попутно давал царю самые общие представления о флоре и фауне. Но этот план остался неосуществленным, как и план строительства под Москвой потешного военного городка, где юноша мог бы, подобно своему великому деду, обучаться военному ремеслу.
В приведенном выше представлении посланников Австрии и Испании канцлеру допущена неточность — с Его величеством отправлялась не бо́льшая, а меньшая часть министров. Остальные же сановники, так же как и царь, отдыхали, разумеется, не теряя при этом своего жалованья. Де Лириа писал 27 сентября 1728 года: «Царь уехал недель на шесть на охоту. Этим воспользовались все министры и даже члены Верховного совета, и барон Остерман тоже уехал на неделю или дней на десять (а уж прилежный Остерман слыл чрезвычайно трудолюбивым чиновником, работавшим и в праздники, и по ночам. — Е. Α.). Поэтому мы здесь весьма бедны новостями»16.
Когда просматриваешь журналы Верховного тайного совета, Сената, коллегий времен царствования Петра II, возникает ощущение резкого замедления оборотов запущенной Петром Великим государственной машины. Заседания в высших учреждениях проводятся все реже, кворума часто не собирают, обсуждаемые вопросы второстепенны и даже ничтожны. Члены Совета уже ленятся ездить в присутствие и подписывают подготовленные секретарем протоколы дома. Долгих и частых сидений, как при Петре, или жарких обсуждений «мнений», как при светлейшем, нет и в помине.
Весь краткий период «тиранства» Меншикова (май — сентябрь 1727 года) продемонстрировал, что Тестамент Екатерины I в части коллективного регентства оказался листком бумаги, не более того. Только указ от 12 мая 1727 года о присвоении Меншикову высшего звания генералиссимуса подписали и царь, и весь состав регентства, начиная с Анны Петровны и кончая членами Совета. Все остальные официальные документы свидетельствуют, что царь почти сразу же стал полноправным, самодержавным правителем, ни в чем и ничем не ограниченным, а в сущности — инструментом, которым пользовался Меншиков. Именно ему было выгодно самодержавие мальчика-царя. Именем Петра светлейший давал распоряжения всем учреждениям, в том числе и Совету. После свержения Меншикова было решено восстановить регентскую форму правления. Указом 8 сентября 1727 года было предписано, чтобы из Совета все указы отправлялись только «за подписанием собственной Е. в. руки и Верховного тайного cоветa»17.
Но порядок этот не мог продержаться долго — царь месяцами находился на охоте и государственные дела полностью бы встали. Поэтому произошло как бы новое перераспределение власти: с одной стороны. Совет от имени царя выносил решения по текущим государственным делам, а с другой стороны — царь мог, ни с кем не советуясь, издавать указы, предписывать свою волю Совету, бывшему, согласно букве Тестамента, коллективным регентом империи. Такое положение было удобно тем, кто сверг «тирана» и уже сам, вместо Меншикова, нашептывал юному царю, о чем и как нужно распорядиться.
«Пред полуднем, — читаем мы в журнале Совета от 9 февраля 1728 года, — изволил Е. и. в. придти и с ним… Остерман. Е. в. на место свое садиться не изволил, а изволил стоять и объявил, что Е. в. по имеющей своей любви и почтении к Ея величеству государыне Бабушке своей желает, чтоб Ея в. по своему высокому достоинству во всяком удовольстве содержана была, того б ради учинили о том определение и Е. в. донести. И, объявя сие, изволил выйти, а вице-канцлер господин барон Остерман, остався, объявил, что Е. в. желает, чтоб то определение ныне же сделано было. И по общему согласию (в Совете в тот день прибавилось два новых члена: к Г. И. Головкину, А. И. Остерману и Д. М. Голицыну присоединились назначенные накануне именным императорским указом князья Василий Лукич и Алексей Григорьевич Долгорукие. — Е. А.) ныне же определение о том учинено». Остерман, взяв протокол, пошел к императору, который «апробовал» решение Совета, а затем «объявил, что Е. и. в. изволил о князе Меншикове разговаривать, чтоб его куда послать, а пожитки его взять»18.
Иначе говоря, Остерман, передавая некий «разговор» царя, сообщил Совету высшую волю, которую тот тотчас исполнил. Так строилась вся система высшего управления.
Кажется, что самым важным для правительства Петра II в 1727–1728 годах было следственное дело светлейшего и причастных к нему людей. Допросы, ссылки, а самое главное — перераспределение конфискованных земельных богатств Меншикова — вот чем в основном занимался Совет. Через два-три месяца после ссылки светлейшего в Совет стало поступать немало челобитных от чиновников, гвардейцев, высших должностных лиц с просьбой выделить какую-то долю из меншиковских богатств. Среди просителей было немало старинных приятелей светлейшего.
Здесь нужно сделать небольшое отступление. Все-таки правы те, кто считал, что в России само понятие «собственность» было весьма условным. Никто никогда не мог быть уверен в том, что его собственность сохранится за ним и его наследниками. Умирая, владелец имущества писал духовную, но утверждал ее государь (разумеется, речь идет о состоятельных и родовитых подданных), и государь был вправе изменить завещание, да просто «отписать» в казну часть владения. О провинившихся в чем-либо перед властью и говорить нечего — собственность твоя до тех пор, пока ты не прогневил государя, а иначе…
И вот мы видим, как сразу после «отписания» на имущество опального сановника накидываются его вчерашние товарищи, коллеги, прося государя в своих жалостливых челобитных пожаловать «деревенишками и людишками» из отписного. Некоторые владения переходили от одного проштрафившегося сановника к другому, пока не наступала очередь и этого. Так, в 1723 году московский дом вице-канцлера П. П. Шафирова, попавшего в немилость, получил П. А. Толстой. Весной 1727 года, когда Толстой был сослан на Соловки, его дом получил ближайший прихлебатель светлейшего генерал А. Волков. После свержения Меншикова Волков лишился и своего генеральства, и своего дома, и в ноябре 1727 года его хозяином стал новый челобитчик, подписавшийся так, как обычно подписывались титулованные холопы — подданные: «нижайший раб князь Григорий княж Дмитриев сын Юсупов княжево».
Своеобразным финалом дела Меншикова стало переименование в середине 1728 года Меншикова бастиона Петропавловской крепости в бастион «Его императорского величества Петра Второго»19. Так что, как видим, традиция переименований родилась не в XX веке…
К середине 1728 года не только двор, но и дипломатический корпус, государственные учреждения уже перебрались в старую столицу. С переездом в Москву как бы завершился один цикл русской истории и начался другой. Это было странное время. «Здесь везде царит глубокая тишина, — пишет саксонский посланник Лефорт. — Все живут здесь в такой беспечности, что человеческий разум не может постигнуть, как такая огромная машина держится без всякой подмоги, каждый старается избавиться от забот, никто не хочет взять что-либо на себя и молчит… Стараясь понять состояние этого государства, найдем, что его положение с каждым днем делается непонятнее. Можно бы было сравнить его с плывущим кораблем: буря готова разразиться, а кормчий и все матросы опьянели или заснули… огромное судно, брошенное на произвол судьбы, несется, и никто не думает о будущем»20.
Какой точный образ: петровский корабль, потеряв своего царственного шкипера, несся по воле ветров, никем не управляемый. Правда, это не означает, что никто не пытался ухватиться за штурвал: после ссылки Меншикова борьба за кормило власти практически не прекращалась. Вряд ли при Петре II интриг и подсиживаний было больше, чем в другие времена, но, поскольку его царствование не продлилось и трех лет, все это предстает в более сжатом виде и масштаб увеличивается. Борьба была особо ожесточенной еще и потому, что ни у кого не было явного преимущества. Изучая, события, постоянно натыкаешься на — скажем так — окаменелые остатки взаимного недоброжелательства, ненависти, подлости и злобы и поневоле вспоминаешь бессмертные слова анненского юродивого Тихона Архипыча: «Нам, русским, не надобен хлеб, мы друг друга едим и с того сыты бываем».
