Иногда эти добровольцы-толкователи, эти слепцы, водившие слепых, доводили и себя, и своих доверчивых слушателей до непоправимой беды. Таков был трагический эпизод, бывший в с. Бездне и кончившийся кровавою расправою. Эта печальная история обязана была своим возникновением полупомешанному раскольничьему начетчику Антону Петрову, успевшему смутить население трех уездов (Рязанской губ.). В основании этого бессмысленного движения добродушной, но невежественной толпы легла такая очевидная нелепость, что всю эту потрясающую историю, кончившуюся смертью 55 человек и поранением 71, можно бы принять за вымысел расстроенной фантазии, если бы достоверность ее не была вне всякого сомнения. После долгих поисков Петров объявил обрадовавшимся мужикам, что он нашел, наконец, «истинную» волю. Это было не что иное, как форма для составления уставных грамот, приложенная в конце Положения о крестьянах. В форме этой упоминалось, что при исчислении душ «исключаются» крестьяне, отпущенные на волю после последней (1858 г.) ревизии и затем стояли нули:
000
000
для обозначения места, где должны были быть проставлены цифры. Вот это-то слово «воля» (раз только и встреченное Петровым в заветной книге) и таинственные нули, в которых он видел какую-то «печать креста св. Анны», укрепили в мысли полуграмотного маньяка, что он нашел истинную «волю», укрываемую помещиками в стачке с начальниками, как-то бывало и прежде. Темный фанатик успел уверить в непреложности своего открытия таких же темных, как сам, крестьян. Никакие опровержения и увещания духовной и гражданской властей, лишенных всякого нравственного авторитета в глазах народа, не могли разубедить крестьян, которые наотрез отказались выдать начальству Петрова. Призвана была военная команда. Петрова заперли в избу, и ее окружали крестьяне. Начался так называемый бунт «на коленях». На требование выдать Петрова командующему отрядом графу Апраксину крестьяне ответили вежливым, но решительным отказом, присовокупляя, что они и не думают бунтовать против начальства, а стоят только за волю, дарованную царем[299]… После обычного барабанного боя раздалось роковое – «пли!» и несчастные жертвы своей темноты покрыли трупами своими землю. Тут только крестьяне увидели окончательное, последнее, бесспорное, кровавое доказательство подлинности[300] Положения о крестьянах и ошибочности толкования Петрова.
Довольно подробно рассказаны известные беспорядки, бывшие в апреле 1861 г. в Кандеевке, усмирителем их, генералом Дренякиным. По его удостоверению, причиною волнений было тоже искреннее заблуждение крестьян в понимании манифеста. Один из толкователей Леонтий Егорцев объявлял крестьянам «чистую волю», без барщины и оброка. Несколько священников, в том числе Федор Померанцев, также объясняли крестьянам, что на бар «не указано работать». А так как барщина, по удостоверению того же Дренякина, была не из легких, то почва была готова для восприятия такого толкования. В нескольких деревнях пришлось обратиться к содействию военной силы, но особенно кровавая была экзекуция в с. Кандеевке, которую автор записки описывает так:
«Раздались выстрелы. В толпе упало несколько крестьян; но бунтовщики не дрогнули. Напротив того, подняв руки, они кричали громче и громче. Приняв поднятие рук за просьбу о пощаде, я остановил стрельбу; но оказалось, что они выражали этим свое желание „умереть за Бога и Царя“. „Все до одного умрем, не покоримся“. Сделан был второй залп. Несмотря на это, народ, подняв руки, с большим еще жаром продолжал прежние крики. Не без содрогания убедившись, что ничто не помогает, я показал подвинувшейся ко мне толпе походный мой образ (благословение матери) и клялся пред народом, что говорю правду и правильно толкую высочайше дарованные крестьянам права. Но клятве моей не поверили. Третий[301] залп тоже не привел ни к чему»… Тогда решился Дренякин арестовать крестьян, и солдаты быстро заарестовали 410 бунтовщиков из 14 селений трех уездов. Остальные разбежались. Оказалось, пуль выпущено 41, убито крестьян 8, ранено 27. Еще раньше ген. Дренякин исходатайствовал себе Высочайшее разрешение судить бунтовщиков «своим судом». О нем автор записки сообщает следующие данные: приступил к снятию допросов крестьян, но они не сознавались; они стали виниться только тогда, когда исполнилось уже шпицрутенное 29 человек наказание, обещанное и другим, каковой суд его, как он заявляет, принят с благодарностью. Окончательно конфирмованным ген. Дренякиным распоряжением были наказаны 114 человек, с назначением им, кроме шпицрутенов и розог, ссылки в каторжную работу и других наказаний. Священник Померанцев был навсегда сослан в Соловецкий монастырь[302].
Но, к счастью, такие крупные кровавые столкновения нигде более не встречались. Возникавшие же в разных местах[303] недоразумения и столкновения иногда доходили до суда, изредка были улаживаемы, благодаря распорядительности и гуманности командированных для объявления воли специальных комиссаров[304], главным же образом благодаря доброму влиянию вскоре назначенных порядочных мировых посредников[305].
Великое святое дело совершилось. Никому не знать и не счесть, сколько крестных знамений положено за Государя миллионами освобожденных людей, сколько теплых молитв вознесено, сколько горячих радостных слез оросило русскую землю. Наименование Освободителя в благодарной памяти народной, неразрывно связанное с именем Александра II, будет навсегда красноречиво-простым свидетельством того, что прочувствовано русскими сердцами.
Из адреса Госуд. совета 1880 г.
Как-никак, а все-таки великое дело народной свободы пущено было в ход. Не без страха и смущения смотрели в будущее друзья народа, но в общем, у них преобладало бодрое настроение.
Под первым впечатлением чтения Положений, редакция коих была столь неудовлетворительна, проф. Погодин резюмировал свое впечатление недоумения в записке к В. И. Далю скептическими словами: «Темна вода во облацех». Даль отвечал в следующих прекрасных выражениях: «О темной воде в облацех скажу, что она устоится и просочится, и будет светла, чиста и целительна… Дело сделано, воротить его нельзя, и оно пошло, как течет Днепр и Волга и прочие жилы насущной родной земли нашей»[306].
Даль был прав безусловно: повернуть ход истории обновленной России, начавшийся с объявления воли, так же было невозможно, как повернуть вспять течение Днепра и Волги; но много требовалось у исполнителей законоположений 19 февраля такта, уменья, терпения, благодушия, беспристрастия и дальновидности, чтобы облегчить нарождавшейся воле народной прохождение чрез естественные пороги, оставленные крепостным правом, и не создавать народу, вступающему в новые условия свободной гражданской жизни, новых препон. В числе этих «порогов» было невежество народа, его почти поголовная безграмотность и полное недоверие к местным продажным властям, вполне оправдываемое господствовавшими в то время административными нравами, приемами и традициями, с такою рельефностью очерченными в бессмертных «Губернских очерках».
Кроме того, возникавшие столкновения большею частью вызывались не только старыми крепостническими традициями, но также сохраненными в Положениях 16 февраля остатками крепостного права, и именно спорами из-за барщины или смешанной повинности, в особенности в имениях, где прежде свирепствовало крепостное право. Крепостники раздували, как и накануне объявления воли, эти неизбежные экономические столкновения, стараясь представить их в виде опасных для государственного порядка «бунтов»[307].
Против этих «пессимистов-карателей, всяких гнусностей видевших в самом законном желании простолюдина уяснишь себе известное требование, заднюю мысль и бодро поднимавших голову при малейшем шорохе и замешательстве», выступил в Московских Ведомостях[308] искренний друг народа М. Е. Салтыков, обнаружив при этом не только глубокое, человечное понимание народного характера и искреннюю приязнь к народу, но и истинную дальновидность государственного человека. С знанием жизни, неистощимым остроумием и мягкою сердечностью, секрет которых был открыт только Салтыкову, он старался объяснить то при помощи выпуклых бытовых картин, то доводами логики и человечности истинный смысл и размеры этих «бунтов»[309].
Уподобляя освобожденного крестьянина с вечно голодавшим и забитым департаментским писцом, внезапно осчастливленным известием о миллионном наследстве, Салтыков приглашал отнестись человечно к возможным и естественным в подобном положении увлечениям и даже излишествам. «Припоминая, – писал он, – всю горечь условий, в которых крестьяне находились доселе, и взвешивая значение дарованной им свободы, невольным образом спрашиваешь себя: возможно ли, естественно ли, чтобы сердца их не раскрывались при вести о новом воскресении, о новом сошествии Христа во ад для освобождения душ их? Возможно ли, чтобы эта добрая, неслыханная весть не потрясла их до глубины, чтобы при получении ее, они сохранили все благоразумие, все хладнокровие?»[310]. Это он говорил по адресу «благоразумных помещиков», не утративших в своей ненависти к «воле» способность понимать движения человеческой души… Внимание же администрации он обращал на возможные случаи излишеств[311] в требованиях со стороны помещиков и на способность деревенской глуши создавать от скуки разные фантомы[312]. «При том полном затишье, какое царствует в наших деревнях, – говорил Салтыков, – всякое слово взвешивается пудами, всякий вершок кажется с аршин, особливо в таком бойком, горячем деле, как освобождение крестьян. Какая-нибудь ключница Мавра донесет барыне, что дядя Корней, лежа на печи, приговаривал: „Мы-ста, да вы-ста“, – вот уж и злоупотребление! Какой-нибудь староста Аким подольстился к барыне, что у нас-де, сударыня, Ванька-скот давеча на всю сходку орал: а пойдем-ка, братцы, к барыне, пускай она нам водки поднесет, – вот уже и бунт! И барыня Падейкова пишет туда, пишет сюда, на весь околоток визжит, что честь ее поругана, что права ее попраны. И вместо того чтоб унять ее, ей вторит целое воинство, и Ванька-скот летит в становую квартиру, а дядя Корней записывается в книжечку, как будущий зачинщик и подстрекатель»[313].
