— Представь, в прошлом году мог потерять все это, весь белый свет и тебя в придачу. Вздернули бы на первом фонаре — и конец… У них при всей их хваленой аккуратности к большевикам — семь пятниц на неделе.
Александра Михайловна вздрогнула и оглянулась вокруг с таким чувством, будто в первый раз услышала об этом эпизоде из его недавней жизни, если только можно назвать эпизодом бросок в тыл врага с особым заданием, арест и ожидание смерти в симферопольской тюрьме. Мысли о том, что более выгодным сочтут немцы — обменять тебя на своего генерала или все-таки уничтожить, чтоб ты, оказавшись на свободе, по ту сторону фронта, не сделал того, что все-таки сделал…
Она была первой женщиной — членом правительства, первой женщиной, преданной церковной анафеме, первой женщиной, выступавшей на революционных крейсерах Балтийского флота, но сейчас она содрогнулась, будто ее муж, ее любимый не шел рядом с нею, вернувшись в Крым победителем и командиром, а все еще оставался в плену, в безвестности.
Она еще раз оглядела площадь, вдруг заметив посреди ее припавшую на одну ступицу разбитую снарядом фуру, старую мокрую афишу в луже, неопрятные клочки травы у заборов; на мгновение свет золотого дождя померк для нее, а город показался враждебным…
— Шура, я бы не стал напоминать, да весело как-то все в сердце шевельнулось…
— Весело? — Она подняла глаза на Дыбенко с удивлением, но сейчас же поняла: весело оттого, что прошел по лезвию и опять победил. Весело от того, что оказался сильнее обстоятельств… Вот уж поистине: "Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю". А разве сама она не испытывала подобное? Правда, так близко к смерти никогда не подходила. Двойное дно чемодана с ленинскими листовками и едва заметный холодок под ложечкой, когда на границе пальцы таможенников роются в белье, арест и одиночка в Выборгской…
Золотые капли опять запрыгали по мостовой, надо было отодвинуть все, радоваться, что они живы, что побеждает дело, которому оба отдали жизнь.
— Шура, знаешь, что я в тюрьме больше всего вспоминал? Так перед глазами и стояло? Как тебя первый раз слушал на крейсере и боялся подойти…
Много раз за долгую жизнь ей объяснялись в любви. В разных странах, на разных языках, люди разных возрастов, убеждений, судеб.
Но самым радостным, самым прекрасным и юным осталось для нее это признание. Говорят, любовь слепа и не знает логики: нельзя объяснить, за что ты полюбил человека, а если можно, то это уже не любовь, не всепоглощающая страсть тобой владеет.
Что делать, но она знает, почему ее, немолодую женщину, полюбил бывший балтийский матрос, нынешний стремительный командарм Павел Дыбенко.
— Хочешь верь, Шура, хочешь — нет, а мысли о смерти не было. Думал, как с тобой встречусь, — это так. А со смертью встречаться не рассчитывал.
…А она его любила за эту уверенность победителя. И еще, наверное, за беззаботность, которая — увы — является привилегией молодости…
Александра Михайловна махнула перед глазами рукой, отгоняя мысли, пошла быстрее, высоко и красиво неся голову в нарядной, встрепанной ветром и красиво неся голову в нарядной, встрепанной ветром прическе, взбивая коленями сукно юбки. Она шла навстречу своему торжеству, а, попросту говоря, выступать на одном из кораблей Черноморского флота, агитировать за большевиков, за Советскую власть.
Пройдет много лет, и она напишет в своих воспоминаниях: "Я сама горела, и мое горение передавалось слушателям. Я не доказывала, я увлекала их. Я уходила после митинга под гром рукоплесканий, шатаясь от усталости. Я давала аудитории частицу себя и была счастлива".
Но сейчас еще далеко от этих слов. Она еще не стала посланником Советского правительства в Швеции или послом в Мексике, не пишет еще мемуаров и гораздо больше интересуется настоящим, чем прошлым… Сейчас она, комиссар агитации и пропаганды Украины, прибыла в Севастополь вместе с дивизией Дыбенко.
…Начала она свою речь с того, что заговорила о культуре. Война угрожает смести с лица земли все достижения ее. Всякая война, но не та, которую ведут они сейчас, потому что это не война, а восстание трудового люда за свои права, в том числе за культуру…
Челка упала ей на глаза, она тряхнула головой, откидывая волосы, чувствуя, как настигает ее та тугая волна вдохновения, приход которой был сладок, близок к состоянию влюбленности и делал ее легкой, как птица. Она привстала на цыпочки, взмахнула крыльями и уже царила над теми, кто слушал ее, запрокинув молодые, суровые лица.
— …Мы воюем, чтобы обеспечить крестьянину и его детям возможность спокойно и мирно обрабатывать землю, чтобы дать рабочему возможность не только работать на фабрике и заводе, но и самому участвовать в организации производства, самому распределять народные богатства страны, так, чтобы досталось каждому по справедливости…
Слова выговаривались простые, люди, слушавшие ее, не были искушены в словах. Главное для них заключалось в ее убежденности, что так может стать: наконец они получат свое.
В пылу той страсти, которая охватывала ее при выступлениях, она не могла рассмотреть их лица, все они сливались для нее в одно лицо — Павла. Как она любила эту напряженную складку между бровей: человек старается осмыслить не строчку, не книжку, даже не свою судьбу — судьбу мира. Человек поднимается выходит в мыслители, в стратеги, в государственные мужи, и это великое таинство совершается на ее глазах, не без ее участия, — что может быть слаще?
Кончив говорить, Александра Михайловна почувствовала, как устала; кончики пальцев покалывало, щекам стало холодно, и она была благодарна Павлу за то, что он подвинулся ближе, загораживая ее от ветра. А может быть, Дыбенко загораживал ее от взглядов людей, которые только что ею восхищались? Пусть в их памяти она останется исступленной, крылатой. Что ж, она была благодарна ему за это, как и за многое другое.
Они шли домой пешком по пустынному городу, говорили о делах, о том, что в следующих выступлениях надо будет делать упор на то, что деникинцы рвутся на юг Украины, без надежды задержаться, яростно нацеливаясь вывезти урожай, вырвать у голодных рабочих надежду на хлеб…
— Завтра будет ветер, — сказал Дыбенко, когда они уже подходили к крыльцу, и она вдруг поняла, что при всех своих делах командарм отметил сегодняшний золотой дождь…
…Чтоб не быть отрезанным от Республики Советов, Дыбенко вывел свою армию из Крыма в начале лета. Майские грозы сменились сухим зноем, наливались южные хлеба, многочисленные банды взрывали мосты, обстреливали поезд командарма.
…Через много лет, во время второй мировой войны, Александра Михайловна Коллонтай вспоминала и пожары, и выстрелы тех далеких лет. Но больше всего день, когда с высокого ясного неба падал дождь. И еще она вспоминала, как, стоя на крыльце, мужчина, которого она любила до страха, до тоски в сердце, спрашивал ее:
— Знаешь, Шура, как у нас в селе такой дождик дразнили? "Дождик, дождик, перестань, мы поедем в Иордань!"
— И переставал?
— А мы тогда: "Дождик, дождик, припусти, мы попрячемся в кусты!"
Горело на воде и не могло сгореть плоское пламя вечерней зари, гремела тачанка, подскакивая на выщербленной мостовой, преувеличенно четко печатая шаг, шли матросы. "Ты скажешь: ветреная Геба, кормя зевесова орла, громокипящий кубок с неба, смеясь, на землю пролила…"
Встречаются иногда большие семьи, в которых все дети красивы, удачливы и преданы какой-то одной светлой идее. Такие семьи воспитывала, случалось, не чиновная, и не денежная интеллигенция — учителя, врачи. И это понятно: книги, музыка, сочувствие братьям меньшим… А у Немичей отец служил урядником, следил, чтоб беспаспортные не задерживались даже на ночлег в Ак-Мечети, чтоб неблагонадежные не оседали на близлежащих хуторах и в экономиях. У него было тоже красивое, большое, русобородое лицо, а все остальное по чину: сапоги бутылками, казенная фуражка и желание вывести детей в люди.
Какие он им говорил слова, наводя на путь истинный? Сейчас никто уже не вспомнит, не пришлет свидетельства. Прошел без малого век с тех пор, как акмечетский урядник давал первые наставления своему старшенькому, любимцу Максиму, отпуская его "в люди". И почти шестьдесят с черного дня, когда евпаторийский фотограф сделал во дворе низкого саманного дома вот этот снимок. На нем — гроб, а в гробу очень молодой человек, почти мальчик. Руки смирно сложены на груди, и неживая голова смирно лежит на подушке. Гроб стоит на табуретках во дворе, а слобода, одна из евпаторийских слобод, собралась вокруг: истово смотрят в объектив крутолобые, круглоглазые лица, почему-то много детей. В ногах гроба бородатый старик, отец семейства. В гробу не Максим, нет. Сергей, младший, последний, зарубленный деникинцами на пороге родного дома. Остальные в это время сидят в тюрьме, и очень скоро их расстреляют белые на станции Ойсул, недалеко от Керчи. А через несколько дней не станет и отца. Он повесится, наложит на себя руки, как говорили тогда. Может быть, бросая этим вызов Богу, а может быть, горько сожалея о дне, когда отпустил своего старшенького набираться ума-разума и постигать, что есть справедливость.
